Одна любовь на двоих
Шрифт:
Тут Петр наконец оторвался от мечтаний и удосужился обратить внимание на хмурое лицо Ефимьевны.
– Ну, чего накуксилась? — спросил настороженно. — Что не так?!
– Да все не так, батюшка Петр Иваныч, все не сладилось, — уныло пробормотала ключница.
– Полно врать! — привскочил он. — Я сам видел, как Фенька туда пошла, а воротилась она лишь под утро, еле живая, я даром что Лушку канителил, все же слышал, как ты охала, да ее поддерживала, да твердила, мол, осторожней, барышня, не споткнись! Видать, крепко ее жеребец славинский уходил!
– Ох, все не по-нашему вышло, — тяжело вздохнула Ефимьевна. — За полночь решила это я поглядеть, как там у них, а тут, гляжу, барышня на лестнице сидит, да вся в слезах, едва живехонька. И ну, плача, рассказывать, как она по вашему наущению в боковушку пошла, а там… а там…
– Ну, что там? — нетерпеливо спросил Петр. — Да говори, чего солому жуешь?!
– Вы ей сказали, мол, на постель ложись…
– Знаю, что я ей сказал! — гневно воскликнул Петр. — И что?!
– А то, что постель уж занята была!
– Кем?! Я же Лушку нарочно к себе загнал, всю ночь продержал, чтобы никакой ошибки не вышло!
– Да не Лушка с ним была, — вздохнула Ефимьевна, воровато оглядываясь. — Не Лушка, а…
И что-то шепнула на ухо Петру.
Он даже головой затряс от изумления:
– Не может быть! Померещилось Феньке!
– Да не померещилось, батюшка! Я сама потом туда воротилась и поглядела. Луна вышла, и я увидела… Не померещилось!
– Ну и племянничек Анатолий! — простонал Петр. — Ловок, черт! На вороных обошел! Наш пострел и тут поспел! А я-то хотел… Ну, попомнит он меня!
В страшном гневе Петр бросился было к двери, забыв, что раздет, потом, чертыхнувшись, воротился к платью. И тут за окном завопили на разные голоса:
– Мертвяк! Мертвяк явился! Мертвяка принесло!
Ульяша не понимала, снится ли ей, будто кто-то истошно кричит, или в самом деле надрывается-орет женщина:
– Говорила, говорила! Вот! Сызнова бесы лютуют! Не закрестили ворота, вот беды и повадились.
– Отвяжите его, пожалейте лошадь, она совсем взбесилась! — послышался властный мужской голос. Он показался Ульяше чем-то знакомым, с ним было связано какие-то воспоминание… воспоминание об острой боли, об унижении… Она поморщилась, просыпаясь.
– Ружье мне! — послышался властный крик. — Коли она взбесилась, пристрелю!
Раздались хлесткие удары кнутом, лошадиное ржание, и мужчина снова вскричал:
– Да помилосердствуй, Петр, лошадь-то чем виновата?
Ульяша вскочила с постели и бросилась к окну. Высунулась — да и ахнула, увидав перед собой Волжанку, свою любимую соловую кобылку. На ней она приехала в Щеглы из самого Чудинова, проделав полдороги в седле. На Волжанке вчерашним утром отправилась в путь, Ерофей был за кучера. А потом…
Ульяша уставилась в окно. Теперь Волжанка билась в постромках, на которых висели жалкие остатки той самой двуколки, на которой Ульяша выехала из Щеглов. Какой-то человек крепко вцепился в удила одной рукой, в другой он держал кнут и охаживал им Волжанку.
Ульяша, не помня себя, выскочила в окошко и бросилась к своей несчастной лошади. Кинулась под кнут, нимало не заботясь, что тот сейчас обовьется вокруг ее тела, оттолкнула палача, обхватила морду лошади. И та вмиг затихла, словно впала в обморок от потрясения и нежданного счастья, увидев хозяйку и почуяв ее защиту.
– Что это значит? — раздался возмущенный голос, и Ульяша оторвалась от взмыленной морды Волжанки, обернулась. Первым делом она увидела мальчишку, казачка, стоявшего на крыльце и державшего на вытянутых руках двуствольное ружье. Видимо, оно предназначалось черноглазому мужчине, одетому в одну лишь рубаху да штаны, небрежно заправленные в сапоги. Несмотря на всклокоченные черные волосы и неприбранный вид, он был бы красив… но жестокость его взгляда поразила и напугала Ульяшу.
– Не узнал, Петр Иваныч? — ухмыльнулась невзрачная женщина с неприятным лицом и в затрапезной одежде, стоявшая поодаль, по виду ключница. — Это утопленница наша ожившая.
«Вот он, нынешний хозяин Перепечина! — подумала Ульяша. — Это к нему я ехала! Я с ним хотела поговорить. Да разве мыслимо сейчас тот разговор затевать, когда я в этаком виде! Нет, буду молчать про себя, елико возможно».
Глаза Петра скользнули по Ульяше, потом поднялись выше, как будто он хотел разглядеть что-то на втором ярусе дома, потом вновь опустились к ней с тем же выражением недоумения.
Ульяша тоже посмотрела наверх. Из окна над ее головой высовывался еще один молодой мужчина — светловолосый, разлохмаченный, очень встревоженный. Отчего-то, встретившись с ней взглядом, он покраснел, и Ульяша торопливо отвела от него глаза, ибо и ее тоже бросило в краску.
– Что это значит, спрашиваю? — повторил Петр.
– Это моя лошадь, — сказала она, не переставая прижиматься щекой к морде Волжанки. — И двуколка моя.
– А может, это тоже дело ваших рук? — спросил Петр и посторонился. И Ульяша только теперь увидела мужское тело, привязанное вожжами к остаткам двуколки. Живого места на теле не было, и лежало оно так неподвижно, неестественно-неподвижно, что Ульяша поняла: человек мертв.
Она вскрикнула, зажмурилась…
– Кто это? — спросил Петр. — Вы его знаете?
Она молчала, не в силах слова молвить. Подозрения роились самые страшные, но оба боялись дать им волю.
– Откройте глаза! — властно сказал Петр. — А ну, поверните его!
Ульяша нехотя перестала жмуриться и увидела, как подбежали мужики и повернули избитое тело вверх лицом.
В горле у нее пересохло.
Да… она угадала… Это Ерофей!
Какая страшная смерть!
– Знаете его? — настойчиво спросил Петр.
– Знаю, — тяжело кивнула Ульяша. — Это Ерофей, кучер из Щеглов. Я тоже оттуда. Нынче утром мы вместе… нет, вчера утром мы с ним выехали… лошадь понесла. Должно быть, он пытался ее остановить, но запутался в вожжах.