Одна любовь на двоих
Шрифт:
А вот сам Анатолий беды не почуял — ну и попался, как мышь под голик.
Он вдруг вспомнил, как однажды, еще мальчишкой, видел: сенные девки накрыли новым голиком мышку и хохотали, глядя, как она пытается пробраться сквозь частые, колючие прутья. Но ее караулил котище, которому, очевидно, тоже доставляла удовольствие эта игра, он был сыт и ленив, а потому не спешил подцепить мышку лапой и придушить. Так и уснул от лени и сытости. А мышка тем временем перегрызла пару прутьев подальше от чуткого котиного носа, да и была такова!
– Вот кабы мне такие зубы! — сердито проворчал Анатолий. — Мои тоже неплохи, да беда, не заточены они стены грызть!
Смех смехом, а отчаяние постепенно завладевало нашим героем. Он понимал, что в подвал в любую минуту могут наведаться бунтовщики, и Петр очень просто купит расположение атамана, если выдаст ему секрет теплоходов и укажет, где искать беглеца. Дымом его удушить в этой ловушке легче легкого! И что бы ни читал Анатолий в желтых глазах Ганьки Искры, тот, конечно, будет скор на расправу, тем паче что в этих же самых глазах Анатолий прочитал и лютую, бешеную ревность, когда Ульяша вдруг бросилась к нему, лежащему на земле.
– Да не к чему там ревновать, — проворчал он и осекся, вспомнив, как оба они вцепились друг в друга, словно каждый был и утопающим, и соломинкой враз.
Ему даже не по себе стало от ощущения счастья, которое его пронзило при одном этом воспоминании.
– Что ж это со мной, уж не влюбился ли? — шепотом спросил он сам себя насмешливо, однако насмешки не получилось. Ясные серые глаза доверчиво сияли перед его глазами, и насмехаться над этим доверием было так же грешно, как насильно обесчестить невинность.
А ведь он был очень недалек от этого! Вспомнил, как минувшей ночью смотрел на нее, видел ее всю, трогал ее всю. Вся кровь его кипела, вся плоть бунтовала от желания. Однако он сдержал себя, потому что хотел ее любви, а любовь эта спала вместе с ее телом. Но трудно было ему, ох, как трудно! Ни разу ни одна городская игрунья-плясунья, постельных дел мастерица, ни француженка, ни цыганка, ни русская природная потаскушка не возбуждали его так, как эта спящая в его руках невинность. Как бы ни была животна и похотлива истинная природа мужчин, а все же не одним этим она исчерпывается. Всякий охотник перед тем, как выстрелить в дичь, на нее заглядится, всякий вор перед тем, как украсть, на добычу полюбуется. И вот тут уж как сложится, что пересилит: либо голод и жадность, либо растерянность перед красотой. Только в ней, в этой мгновенной растерянности, и спасение красоты… Ну так вот, Анатолий был ею охвачен всецело. Чего бы он только не отдал за то, чтобы она проснулась и обняла его! Но принудить ее сделать это — не мог себя заставить. Так и лежал рядом, чуть касаясь руками ее тела и чуть касаясь губами ее губ.
А потом что-то изменилось в нем… Иногда она вздыхала и поворачивалась, устраивалась поудобнее в его объятиях, приникала доверчиво, словно дитя к матери, и снова засыпала. А он приводил в порядок всполошенное дыхание: не описать, как пугали его эти ее движения, вдруг пробудится, закричит, оттолкнет, бросится от него прочь?! Нет, он не чувствовал себя ни матерью, ни отцом, ни братом, он чувствовал себя изголодавшимся любовником, а все же… все же снедающие его страсти были мучительным ничем рядом с этим счастьем тихого доверия, которое чудилось ему взаимно-разделенным. Вот так лежать рядом с женщиной и знать, что она лишь в твоих объятиях свернется клубочком, лишь на твое плечо приклонит голову, лишь твоего уха коснется, щекоча и лаская его вздохом, лишь тебе улыбнутся чуть запекшиеся губы, лишь твое имя произнесут они во сне… У него содрогалось сердце от неизведанных прежде чувств, кружилась голова от не приходивших ранее в нее мыслей. В конце концов, уже изнемогая не столько от томления плоти, сколько от этого разрывающего душу умиления, он осторожно встал и поднял Ульяшу на руки. Она не проснулась, только обхватила его руками за шею да склонила голову на плечо.
– Господи, — прошептал Анатолий, сам не понимая, что говорит, — вот мука-то, вот сладость, вот погибель моя и жизнь!
Осторожно ступая, он вышел из боковушки, назначенной для грубого блудодейства, а ставшей приютом поклонения красоте, и отнес Ульяшу в каморку, которая была ей отведена и из которой она, как он понимал, пришла, сама того не ведая и не чая, как ходят сомнамбулы. А может быть, внушал Анатолий себе, привела ее сама судьба? Ох, как хотелось верить в это… Но он был человек решительный по сути своей, а потому знал, что при случае и сам может судьбе подсобить. И назначил себе, лишь только девушка очнется и придет в себя, поговорить с ней, узнать, кто она и что, взглянуть, какое впечатление на нее производит. А если и наяву она испытает к нему такое же доверие, как во сне, то, может быть…
Словом, без преувеличения можно сказать, что Анатолий видел в мечтах свою дальнейшую жизнь на много лет вперед, когда, уложив Ульяшу на ее постель и в последний раз скользнув губами по губам и по завиткам, обрамлявшим ее лоб, он вернулся к себе в почивальню! Но утро оказалось страшным, на место вымечтанной им идиллии явилась трагедия, ночные грезы отступили перед жестокими, жесточе не бывает, веригами будней, тревога и страх заглушили иные чувства. Не до любви стало, не ко времени была нежность… Однако вышло так, что ее ростки сумели пробиться сквозь пылающий вокруг огонь, разожженный Искрой, и теперь Анатолий, забыв обо всем, лежал, скованный теснотой, в какой-то невообразимой трубе, и размышлял о них… со счастливейшей улыбкой на устах.
Боль в затекших ногах вернула его к действительности.
– Да что ж я тут сижу! — прошипел он зло. — А там с ней… там с ней черт знает что, может, Искра делает!
Говорят, любящее сердце — вещун… Хоть Анатолий даже еще и себе не признавался, что истинно влюблен, сердце верно предсказывало беду.
Он запретил себе мечтать об Ульяше. Сейчас нужно было о другом думать — как прийти ей на помощь. А для этого прежде всего выбраться из ловушки, куда его загнал Петр.
Но только ли Петр? Так ли все просто? Ведь Петр и сам собирался спасаться тем же путем. Вряд ли он намерен был залезть в этот тупик вместе с Анатолием и продолжать здесь, скажем, разговоры о завещании старого Перепечина. Значит, имелся и другой путь… тот, который остался незамеченным. Осталось его найти. Но где? Неведомо. Но если нужно, Анатолий проползет до подвала и обратно снова и снова!
Он попытался развернуться, но не смог. Это было слишком рискованно. Пришлось ползти ногами вперед.
– Ну чисто покойник, черт подери! — ворчал себе под нос Анатолий. — Хотя нет, покойников волокут другие, а я пока сам себя волоку.
Это его немножко утешило.
Двигался он очень медленно, ощупывая стенки трубы над собой, под собой, вокруг — в поисках какой-нибудь дверцы, люка, отверстия, через которое можно перелезть в другую трубу. Но пока ничего не находил. Конечно, он не знал точно, сколько времени полз в первый раз, но возвратный путь занял хоть и больше времени, однако не мог же быть бесконечен! Однако Анатолий все полз и полз, уже изнемогая от тревоги, а никакого потайного отверстия все не открывалось.
– Этак я скоро вернусь в подвал и свалюсь Петру на голову! — прошептал он, ощущая, как завладевает им отчаяние, и, на миг потеряв власть над собой, в сердцах стукнул в стену этой проклятущей трубы. И замер, услышав совсем рядом испуганный мальчишеский голос:
– Ой, что это?
– Чего? — раздраженно переспросил кто-то рядом. И Анатолия бросило в жар, потому что он узнал голос управляющего Семена, попросту сказать — Чумы-сыромятника.
Вот попал прямо к черту в зубы!
– Да почудилось, стукнуло за стенкой! — пояснил мальчишка, а Семен рявкнул: