Одна любовь на двоих
Шрифт:
– Коли почудилось, перекрестись!
В кои-то веки Анатолий с ним охотно согласился.
– И впрямь, — растерянно сказал мальчишка. — Больше не стучит.
Еще бы! Анатолий лежал неподвижней мертвеца во гробе!
– Не точи лясы! Седлай давай! — приказал Семен. — Не то кликну атамана…
– Смилуйтесь, дяденька! — взвыл мальчишка. — Я сейчас, я мигом!
– Семен! — раздался женский голос. — Вот ты где! А я тебя по всему дому ищу. Что это, лошадь оседланная? Для кого, для тебя, что ли?
– Для меня, Ефимьевна, — зло отозвался Семен. — Атаман меня по срочному делу посылает.
– Атаман?..
– Ну да. Попа велел тайно привезти
– Венчаться?! — Ефимьевна так ахнула, что даже охрипла слегка. — С кем?! Не с нашей ли барышней?
– Да нет, барышню он, видать, в монастырь отправит, — с ненавистью хохотнул Семен. — Ни мне ее не дает, ни сам не трогает. И не даст мне. Сказал, никогда, не про меня-де она… Не про меня! — Голос его возвысился до визга. — А про кого ж?! Кому она нужна, ведь не девка уж, да и умом порченная, и припадочная… Нет же, не дает! А венчаться намерился с этой, с утопленницей нашей, с девкой щегловской.
– Ахти мне! — Ефимьевна громко всплеснула руками прямо, чудилось, над ухом онемевшего Анатолия. — А она что?! Согласна?
– Она без памяти лежит, — хохотнул Семен. — Видать, от счастья! Барышню за ней приставил ухаживать. А мне сказал, чтоб я ни-ни! Что не видать мне ее как своих ушей! — Он всхлипнул злобно, выругался.
– Уши ты и впрямь не увидишь, — пропела вдруг Ефимьевна самым хитрющим голосом. — А вот ее…
– Это ты на что намекаешь? — насторожился Семен.
– Не намекаю, а точно говорю: будет Фенечка твоя, да не просто так, а с богатым приданым, коли барину поможешь.
– Барину? — ошеломленно повторил Семен.
– А чего ты так удивился? — холодно спросила Ефимьевна. — Что я такого сказала? Разве это не есть твой долг и наипервейшая обязанность — барину своему помогать? Ну, пришла другая сила, переметнулся ты к ней, но не век же с бунтовщиками валандаться? Даже если Искра отдал бы тебе Фенечку, на что она тебе без приданого своего? Искру рано или поздно разобьют, куда ты с такой женой? Она не подмога, она обуза! С ней хорошо в тепле да холе, а на стуже да на воле она — что камень в полынье, вмиг на дно утянет.
– Эка складно поешь! — протянул Семен. — Но своим ли голосом? Не с чужого ли?
– Вестимо, с чужого, — согласилась Ефимьевна. — С господского! Передаю тебе наказ барина нашего, Петра Иваныча — видела я его вот-вот, была у него в подвале, и велел он: скакать в Щеглы, требовать, чтобы оттуда послали за воинской командой, да пристращать их, чтоб не мешкали, не то, мол, Искра и до них доберется!
Читателю известно, что Петр ничего подобного не говорил, однако Ефимьевна сочла необходимым усилить впечатление.
– А взамен, значит… — задумчиво протянул Семен.
– Вот именно! — поддакнула Ефимьевна.
– Так ведь обманет барин, — запечалился он. — Сколько раз уже обманывал! Можно ли верить ему?
– А что ж тебе еще делать, Семка? — хмыкнула ключница. — Тебе или на одном суку с Искрой висеть, или барину поверить. Но вот что я тебе скажу: второе дело верней. Глядишь, и расщедрится Петр Иваныч. На что ему, в самом деле, этот перестарок припадочный?! Кому она нужна, кроме тебя? Не так-то просто ее с рук сбыть, а ты человек верный… докажешь верность свою сейчас, а, Семен?
– Докажу! — решительно сказал управляющий. — Приведу подмогу! Но уж если и тогда мне Феньку не заполучить, пусть Петр Иваныч на себя пеняет.
– Ты вперед-то шибко не заглядывай, — посоветовала Ефимьевна. — Даже повитуха и та остерегается гадать, кто народится у бабы! Ты давай скачи живей! За своим же счастьем скачешь!
– Фролка! — вскричал воодушевленный Семен. — Готова ли коняга?
– Вывожу, дяденька! — послышался голос мальчишки, а вслед за тем — цокот копыт.
– С богом, Семка! — сказала Ефимьевна, до Анатолия донеслись звуки ее удаляющихся шагов, а потом в конюшне воцарилась тишина.
– Бог ты мой… — прошептал он ошеломленно. — Ефимьевна была у Петра, видела, что я сбежал… Семену ни слова, но не доложила ль она об этом Искре? Нет, наверняка Петр ей не велел, ведь он еще лелеет надежду с моей помощью отыскать тайник с завещанием! Значит, сколько-то времени у меня есть, чтобы выбраться… и чтобы расстроить это венчание! А коли не расстрою, так лучше бы меня Петр там, на дворе, до смерти застрелил!
Это открытие — что жизнь без Ульяши окажется ему не в жизнь, эта любовь, свалившаяся как снег на голову, осознание ее и подчиненность ей — все это на какой-то миг заставило Анатолия изумленно замереть, но тотчас он спохватился и вспомнил, что остается все в том же поистине безвыходном положении. Нашел ли он другой рукав тепловода или продолжает ползти по старому — неведомо, так же как неведомо, сколько еще он будет вот так шарить по стенам, не зная, где этот чертов выход. А в это время Искра, может статься, бесчестит девушку, за которую Анатолий жизнь бы отдал!
– Да будь ты проклят! — вскричал наш герой яростно, совершенно забывшись, и изо всех сил саданул кулаком в стену. Раздался треск, рука Анатолия куда-то провалилась, а вслед за тем раздался испуганный мальчишеский визг:
– Черт! Черт! Черт из стены лезет!
Что-то горячее упало на щеку Ульяши, и она медленно открыла глаза. Несколько мгновений смотрела перед собой, ничего еще в окружающем мире не различая, потом, словно из мглы, выплыло перед ней знакомое печальное лицо, и она узнала Фенечку. Та горько плакала, ее слезы и падали на Ульяшу, как дождик.
Она подняла руку, утерла щеку и слабо улыбнулась.
– Ах ты, бедная моя, — прошептала Фенечка, — улыбаешься, да как ласково! Видать, еще в беспамятстве, не помнишь ничего… Лучше бы тебе так и не приходить в себя, беспамятство милосердно, а очнешься — как перед палачом встанешь!
Ульяша приподнялась, медленно покачала головой:
– Нет, я все помню.
Она и в самом деле помнила все, что произошло с минувшего утра, и каждое слово, сказанное Искрой, и свои ответы. Но этот разговор, чудилось, произошел в совсем другой жизни, в котором обитала перепуганная, ослабевшая девчонка. Обморок оказал на Ульяшу самое благодетельное воздействие: она очнулась такой окрепшей, такой полной сил, что ей казалась невыносимой минута лишняя, проведенная в неподвижности. Ум ее бунтовал в поисках спасения, однако при этом она понимала, что сама по себе мало что сможет в чужом доме — ну вот разве что и впрямь решит пожертвовать собой за других. Однако Ульяше хотелось и других спасти, и себя от напасти избавить. Жизнь с желтоглазым атаманом чудилась ей на самую малость получше жизни каторжанина, прикованного где-нибудь в сибирском руднике к своему кайлу, которым он долбит промерзлые стены шахты, и к тачке, на которой отвозит куски руды в общую кучу. Жизни такой Ульяша ни дня терпеть не была намерена. Надежда на то, что в самом крайнем случае у нее всегда остается возможность взять грех на душу и своеручно прервать течение ее, и ободряла, и пугала, и заставляла изощрять мысль в поисках спасения.