Одна маленькая правда
Шрифт:
– Leer. – Удовлетворенно кивнул он: «Пусто» и прибавил по-немецки: – Ни оберегов, ни фотографий. Нам будет трудно на него давить.
– Не волнуйся, – в тон ему ответил другой, – этот не похож на опасного человека. Посмотри, как дрожат его колени. Если не умрет от страха – это уже будет огромным плюсом для нас. Ведите его! Vorwarts.
Тогда черные дула уставились Герману в спину, как копья, подгоняя его по заледеневшей дороге. Опустив раскалывающуюся от боли голову, мужчина поплелся туда, куда его гнали эти пугающие штыки.
Без куртки было холодно, пушинки снега падали на плечи, заставляя музыканта вздрагивать
***
Его вели по темным коридорам полуразвалившегося дома, странного похожего на тот, куда свою группу привел лейтенант Алтунин.
– Russisch Schwein. – Зубоскалили немцы: «Русская свинья».
Один из них держал в руке зажженную свечу, позволяющую лишь ему видеть окружающее пространство. Все остальные передвигались практически на ощупь, различая только мелкие очертания предметов. Наконец, когда они завернули, показался еще один человек – со второй свечой, готовый принять пленника.
Германа втолкнули в комнату. Того немногого освещения, что было, все же оказалось достаточно для того, чтобы разглядеть ободранные доски стен с застывшими на них багровыми пятнами краски… а, может быть, крови. По периметру были расставлены старые ящики с какими-то припасами, то выступающие из мрака, то исчезающие в темноте неосвещенных углов. Чуть поодаль, у стола, происходило какое-то движение – еще один немецкий военный готовился к допросу.
Пленник вздрогнул и попятился назад, но тут же наткнулся на знакомые железные штыки, чуть впившиеся в его холодную спину.
– Besser nicht zu bewegen. – С ненавистью прошептал немец: «Лучше не двигайся».
Из темноты прилетел сквозняк, пламя в руках фашиста вздрогнуло, и огромные, непропорциональные тени покачнулись от этого порыва. Свечу поднесли к столу, и Герман с трепетом взглянул на одутловатое лицо немецко-фашистского главнокомандующего. Вид его был ужасен: костяного цвета лицо, без тени под глазами, как бледное пятно, нечаянно поставленное на мрачном холсте, оно выделялось из общей картины, далеко посаженные от переносицы, немигающие глаза, на гордо вздернутой голове свалявшиеся волосы придавали ему вид бунтаря, почему-то резко остепенившегося и успокоившегося. Медленно скользя взглядом по пленному, он надменно вздымал голову, подставляя свету выбритый, исцарапанный подбородок.
– Setzen Sie sich. – Тихим, поскрипывающим голосом произнес он и жестом подозвал человека, недавно встречавшего группу военных со свечой в руках.
Герман почувствовал, как штыки снова вонзаются в его спину и сделал пару шагов вперед, пока крепкая рука конвоира, упав ему на плечо, не опустила его на единственный в помещении стул. Это ввело его в еще большее недоумение. Максимыч всегда говорил, что пленный дает свои показания стоя, иначе допрос принимает вид дружеской беседы, чего допускать никак нельзя. Может, они подумали, что физическое состояние Германа не позволит ему долго стоять? Или вовсе не допрашивать они его привели? В любом случае, такое новое и неизведанное совсем не интересовало Елагина, а лишь вселяло панику, заставляющую перебирать догадку за догадкой, одну неверную мысль за другой.
Стало еще тише. Солдаты, грузно прошагав к выходу, встали в дверях, приготовив свои автоматы и замерли, словно статуи, часть скудного убранства прогнившего дома.
Теперь музыкант
Елагин замер в одной позе: прикованный к оппоненту взор, не жалостливый и не уверенный, а скорее туманный и безучастный, голова чуть опущена, руки свешиваются вниз, как у тряпичной куклы. Он не старался выглядеть по-геройски достойно, не старался производить впечатления несломленного бойца. Сейчас он жил теми эмоциями, которые плотно засели в его сердце: страхом, непониманием, разочарованием. И даже дыхание его не было размеренным – Герман с замиранием сердца хватал воздух, и ему было плевать, что они скажут об этой «трясущейся грязной свинье».
– Rufen Sie seine Namen. – Просипел главнокомандующий, обращаясь к Елагину.
– Ваше имя? – С сильным акцентом спросил солдат, сидящий рядом, и отложил в сторону свою книгу. Вернее, не книгу, а небольшой блокнот, куда записывал все свои сведения. Только тогда Герман понял, что тот являлся переводчиком, а не простым офицером.
– Герман Елагин. – Прошептал он, не в силах говорить громче.
– Herman Elagin. – Четко произнес мужчина, пока его командир что-то старательно записывал. – Впредь прошу Вас не говорить так тихо.
– Rang?
– Назовите Ваше звание.
– Рядовой. – Откашлявшись, отвечал Елагин.
– Громче!
– Рядовой. – Повторил он срывающимся голосом и снова закашлял.
– Einfacher Soldat. – Продекламировал переводчик, и главнокомандующий снова что-то записал. – Профессия?
– Музыкант.
– Musiker.
– Из какой части и что делали в Сталинграде?
Герман еще не знал, что, кроме желания узнать необходимое, немцы задумывали еще кое-что. Он понятия не имел, о чем сейчас думает главнокомандующий, этот мрачный, грузный мужчина с лицом самого настоящего варвара, что, кроме информации о нем, Германе Елагине, он записывает в свой блокнот.
Его бледное лицо мертвеца то освещалось, то становилось темней в мерцании свечки. Все плыло перед глазами пехотинца: огромная тень, словно страж, возвышающаяся за спиной главнокомандующего, хмурый взгляд переводчика, полуразваленный стол, вереница наставленных ящиков… все было как-то не так, словно бы… словно они знали, что этот человек, этот русский музыкантишка – самый настоящий трус. Знали, что он не кинется на них, не спрячет лезвие в ботинке, не кинет свечи в лицо поганым фашистам, они даже не убрали ящиков, которым умелый боец тоже нашел бы применение. Караульные открыто зевали в дверях и даже перестали держать руки на автоматах – они поняли, что этот человек некуда не денется.
Герман честно ответил:
– Тридцать восьмая общевойсковая армия.
– Что Вы делали в Сталинграде?
Нет, на это он не станет отвечать. Мужчина потупил взгляд и шумно вдохнул.
– Что Вы делали в Сталинграде? – Терпеливо повторил переводчик.
И снова молчание.
Главнокомандующий оторвался от записей и произвел неизвестный Герману жест рукой, как-то своеобразно подзывая одного из солдат с оружием. Один из немцев, стоящий в дверях, специально громко вышагивая по половицам, подошел к допрашиваемому.