Одна маленькая правда
Шрифт:
Антон Афанасьевич оттянул ворот пальто, вбегая в зал, где должна была сегодня звучать сюита. Множество глаз – глаза музыкантов – уставились на него, всем видом давая понять, что их дирижер непростительно задержался. Замерзшие зрители, скрестив руки на груди, сонно потянулись и приготовились к началу. Дрожащие пальцы ухватились за палочку и тут же выронили ее. Палицкий обхватил свое запястье и уставился на него, как на нечто невиданное, и с изумлением наблюдал, как, словно в ознобе, дрожит его рука. Он попробовал взять палочку левой, но, сразу после взмаха, та улетела в сторону.
Со зрительских
«Черт подери, ну не могу же я взять его в зубы и ворочать головой, как резиновая кукла, – думал старик, – надо еще раз попробовать, рукам умелого музыканта поддается любой инструмент, а тут всего лишь дирижерская палочка»
Но всего лишь дирижерская палочка была, по-видимому, в корне не согласна с таким мнением. Она выскользнула снова, когда Антон Палицкий неуклюже кинулся в угол и подобрал ее, и снова, когда кто-то из музыкантов предложил ему обвязать руку платком, и снова, и снова, и снова…
Музыкальные инструменты молчали. В зале, наоборот, слышалось все больше шума.
«Сам Сатана не шутит так… что же со мной происходит? Как будто душа умирающей старухи вселилась в набитую на игру руку. Что же там? Ля-бемоль… И почему эти музыканты не могут начать без меня? Они играли эту сюиту уже пол стони раз, но все ждут чего-то, как прилежные ученики, молча уставившись на немощь учителя»
Наконец, пригнувшись к ближайшему подчиненному, Антон Афанасьевич Шепнул:
– Я не могу…
– Но ведь сюита…
– Я не могу! – Крикнул он уже так, что испуганные зрители замерли на месте, боясь продолжать свои перешептывания. – Слышите, вы? – Чуть ли не плача, он повернулся к залу, обхватив правую руку и демонстрируя, как трофей. – Не могу…
Поджав губы, он бросился к выходу и уже вскоре скрылся где-то в переплетении полуразрушенных домов и темных улиц.
***
Палицкий был взбешен и обескуражен собственным бессилием. Ему все еще казалось, что рука его дрожит, и он ничего не сможет с ней сделать. Она уже не слушалась своего хозяина, а лишь как рыба, брошенная на сушу, дергалась и билась об ногу.
Антон Афанасьевич вспомнил Дубая.
Вот уж у кого никогда не дрожали руки во время игры, они только становились крепче, и цепкая каменная хватка ни разу не могла выронить смычок, будто тот с самого рождения был частью его запястья.
Он снова вспомнил день бомбежки.
«Игра только делает его сильнее, – озаренный, прошептал про себя Антон Палицкий, – подумать только, как из невзрачной серой мыши он превратился в объект всеобщего внимания. Это та скрипка сделала его таким безрассудным и бесстрашным. Он уверовал, как ребенок в сказку, что музыка помогает справиться ему с трудностями. Как глупо, бог мой, как глупо, но как виртуозно… Порожденная непониманием музыка, которая вылилась в самую что ни на есть осмысленную мелодию. Лев Дубай не порождение зла. Он просто везунчик, который до сих пор умудрился не догадаться о своем таланте. Какие деньги он имел бы благодаря своей игре, какой успех! Но он не сыграет и лишнего раза, словно музыка – младая непорочная дева, словно бы кто-то наложил вето, сковал железными цепями его руки… Он не фальшивит, но это не говорит о его нечеловеческой силе. Нет, он всего лишь обычный человек с хорошим слухом, который, наверняка, как и все мы, не чист душой и тоже хранит свои секреты, осталось только
Он еще раз посмотрел на свою руку: та не переставала дрожать. Палицкий снова схватил себя за ладонь и засунул ее в карман.
Звуки вальса
Лев Дубай всегда старался аккуратно открывать дверь, заходя в дом Савиных, чтобы избежать дверного скрипа. Стоит ли объяснять, что чуткий слух музыканта может ранить даже такая мелочь, как несмазанная дверь. Но помимо обычного легкого поскрипывания сегодня Лев услышал еще кое-что, чего не слышал за все время блокады. Это был вальс. Трескучая музыка вырывалась из старого граммофона, а топот ног, почти в такт, давал примерное понимание о происходящем.
Заняв почти все пространство гостиной, Савины танцевали. Лев остановился у порога и с интересом наблюдал за происходящим: шаг назад, шаг назад, недовольное бурчание, снова на исходную. И еще раз, шаг назад.
– Да прекрати же наступать мне на ноги! – Разозлился Павел Петрович, вскидывая руки, как старый ворон воздевает к небу свои крылья.
– Ты совсем разучился танцевать! – Любовь Марковна укоряла мужа в ответ. – Вспомни, как мы раньше танцевали.
– Сама ты разучилась! – Еще пуще злился Савин. – Позабыла все, а я виноват в том, что не успеваю шарахаться от твоих ног!
Лев смущенно улыбнулся, чувствуя себя немного неловко перед стариками, которые, по-видимому, даже не замечали его. Тогда он решил тактично заявить о своем присутствии, не нарушив при этом общей атмосферы происходящего и не нашел ничего лучше, чем задать вопрос:
– Это же Чайковский, я не ошибся? – Когда удивленные взгляды хозяев обратились к музыканту, он поспешно ретировался к столу, где не смог бы помешать им танцевать дальше, попутно объясняя, что он, на самом деле, не очень хорошо разбирается в композиторах, а знает лишь то, что ему рассказывали в оркестре и филармонии, да и то было очень давно. Конечно, затем он выразил свои глубочайшие извинения по поводу того, что отвлек их от своего занятия, и теперь постарается сидеть тихо и не мешать.
– А знаете что? – Буркнул Павел Петрович, увлеченный какой-то своей мыслью, постепенно приближаясь ко Льву, но обращаясь все еще к своей жене: – Если хочешь танцевать, вот тебе кандидат со здоровыми ногами!
– Мне танцевать? – Спросил Лев, больше с непониманием, чем с недовольством.
– Да, тебе танцевать! – Савин подтвердил свои намерения похлопыванием по плечу и грузно уселся на стул, будто только что вернулся с охоты и ждет, пока слуги распрягут его коня.
– Но я не умею. – Дубай не смел даже надеяться на то, что теперь сможет избежать танца с хозяйкой дома, а потому уже стоял у граммофона, поднимая иглу и проворачивая пластинку на начало вальса. – Но если Вы не против, Любовь Марковна… надеюсь, что я не самый плохой ученик.
Танец начался молча. Любовь Савина не произносила не слова, но в каждом ее на удивление изящном движении прослеживалась подсказка. Дубай старался не терять эти подсказки из виду, а вскоре стал со своей партнершей одним целым, одним движением. Мужчина никогда до этого не танцевал, но был уверен, что мало кто умеет так вальсировать. Она молодела на «раз», расцветала на «два», и щеки ее покрывались девичьим румянцем на «три».
Раз, два, три.
Простая комбинация сложного танца.
Раз, два, три.