Одна в Нью-Йорке

Сойер Рут

Она вспомнила историю, которую рассказал дядя Эрл. На месте этого парка чуть не построили ипподром. Но дядя Эрл и дядя Том Маккорд подписали прошение, и теперь парк навсегда останется детям. И тут Люсинда поняла. Ведь если тут все навсегда, значит, она сможет хоть до конца жизни сюда приезжать на роликах.

На карусели крепко держались за гривы деревянных коней мальчик и девочка. Девочка с веснушчатым круглым лицом и мальчик, который манерами и одеждой очень напоминал маленького лорда Фаунтлероя – на Люсиндином любимом Пегасе. Люсинда хотела было показать язык этой парочке, но в последний момент раздумала.

«Тр-р! Тр-р!» – неслась она на роликах к пруду, и на этот раз звук получался какой-то печальный. Завтра приезжают папа и мама. Встречать их придется

вместе с тетей Эмили, тут уж ничего не поделаешь. А как только наступит лето, родители увезут Люсинду на море. Там, разумеется, будет прекрасно, но вот потом… Люсинда не испытывала на сей счет никаких иллюзий. Такой свободы, как в этом году, ей уже не видать. Наверное, в следующий раз она сможет принадлежать самой себе только после того, как у нее появится муж. А что, если… Внезапно Люсинда подумала, как было бы хорошо просто не уезжать сегодня отсюда. Вот так не вернуться в гостиную сестер Питерс, и вообще никуда не вернуться. И не надо будет ехать вместе с тетей Эмили завтра в порт. Люсинда останется здесь частью парка. Она будет свободной, как эти ягнята или как ветер, который так чудно тут шелестит листвой. О, она бы смогла. И никогда больше ей не понадобилась бы гувернантка-француженка. Люсинда сама бы стала нянчить детей, которых сюда привозят в колясках. И свой день рождения Люсинда, не задумываясь, подарила бы кому-то другому. Он уже очень скоро. Но ей абсолютно не нужен. Потому что если уж имеет смысл тут остаться, то пусть ей всегда будет десять лет.

Доехав до озера, Люсинда перегнулась через ограду.

– Итак, Люсинда Уаймен, – пристально глядя на свое отражение в зеркальной глади воды, спросила она, – ты хочешь, чтобы тебе осталось навсегда десять лет? Хочешь зимой спать в пещерах вместе с медведями из зоологического сада, а весной просыпаться, и чтобы тебе по-прежнему было десять? Ты действительно этого хочешь, Люсинда? И даже могла бы подтвердить в присутствии дяди Эрла, Тони Коппино и мистера Гиллигана?

Люсинда, стоявшая возле ограды, умолкла. А отражение Люсинды в воде одними губами ответило:

– Да!

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Речь Рут Сойер на торжественном вручении премии Нъюберри за повесть «Одна в Нью-Йорке»

Если бы не Люсинда Уаймен, повесть «Одна в Нью-Йорке» никогда не была бы написана. Нас с Люсиндой связывает общее детство, но даже я смогла полюбить эту девочку лишь на одиннадцатом году ее жизни. Думаю, каждому, кто прочтет книгу, станет ясно, отчего в раннем детстве Люсинда была столь странным ребенком. Чуть ли не с самого рождения она была вынуждена приспосабливаться к миру и представлениям взрослых. Она искренне старалась, но, разумеется, у нее ничего не могло выйти.

Вот почему мама с папой, и старшие братья, и кузены, и кузины, и дяди, и тети считали Люсинду чем-то вроде стихийного бедствия, которое приходится поневоле терпеть.

Только, пожалуйста, не подумайте, что Люсинда росла в несчастливой семье. Напротив, все ее родственники были счастливы. Просто сама Люсинда имела несчастье появиться на свет гораздо позже, чем следовало, и братья оказались уже взрослыми, чтобы стать ей друзьями, а папа и мама напоминали скорее дедушку с бабушкой.

Я не хочу, чтобы в повести «Одна в Нью-Йорке» слишком настойчиво искали мораль. Но я буду счастлива, если мои читатели научатся хоть чуточку больше уважать стремление детей к самостоятельности и свободе. Оглядитесь вокруг повнимательней, и вы заметите множество мальчиков и девочек, которых в наше время стало модно называть «трудными». К счастью для Люсинды, она жила в другую эпоху. Тогда детьми вместо психологов и психоаналитиков занимались добрые няни. Вот почему именно Джоанна стала первым оазисом среди методичного и делового мира семьи. Люсинда ненавидела, когда ее жизнью пытались управлять посредством звонков, свистков и расписаний. Чувство протеста в ней зрело с самого раннего детства. И хотя в то время Уильям Йитс еще не написал «Земли, к которой тянется сердце», Люсинда вполне могла бы воскликнуть:

О,

феи, возьмите из этого скучного дома меня,И дайте свободу, которой мне так не хватает.Не только работа, но даже безделье меня угнетает,Когда не могу я решить, что мне делать, сама для себя.О, феи, возьмите из мира, где то же все день ото дня,И я полечу вместе с вами, куда захотите,И там буду бегать на волнах штормящего моряИ на гору разом взлетев, я устрою там танец, как пламя.

Именно эту жажду чудесного было дано услышать Джоанне, и она то и дело увлекала Люсинду в мир ирландских сказок, чародеев и фей. И, конечно же, были книги. Без них Люсинда нипочем бы не выстояла первые десять лет жизни.

Если вы помните, несколько раз на протяжении книги я пыталась привлечь ваше внимание к звуку роликовых коньков. «Тр-р! Тр-р! Тр-р!» Этот звук на одиннадцатом году жизни Люсинды обретает глубочайший смысл. В нем – чувство сопричастности девочки этому году, городу, и всему сущему. Иными словами, то, что столько лет безуспешно пытались навязать Люсинде извне родные, внезапно становится частью ее существа. Ибо, встав на ролики, она ринулась в жизнь, и все, что узнала, выстрадала на собственном опыте. Таков великий дар впитывать в себя окружающий мир. Почти все мы щедро наделены им в детстве, а к зрелым годам теряем и лишь изредка способны обрести вновь.

Став взрослыми, мы, по большей части, перестаем ценить то, что в детстве ставили превыше всего. Вот почему мне очень хотелось передать в своей книге «музыку детства». У Люсинды она родилась из треска роликов об асфальт, у других рождается из чего-то иного. Надо постараться сохранить эту музыку в себе навсегда, ибо она – самое лучшее, на что мы способны.

Конечно, предоставить ребенку свободу действий довольно страшно. Но, мне кажется, в детях столько врожденной мудрости! Как точно чувствуют они людей, самые разнообразные ситуации и происшествия, осмыслить которые им не хватило бы ни образования, ни житейского опыта. И все потому, что вера им дана Свыше, глаза их и чувства открыты, а жажда узнать, увидеть и сделать – всепоглощающа. Зачем же подменять такое богатство? Зачем слишком рано навязывать наши, взрослые ценности? Мы наверняка нанесем этим ребенку огромный вред.

Одержимые самыми лучшими побуждениями, мы вклиниваем между детьми и миром взрослую скованность, взрослее страхи, а порой и безверие. Мы заражаем их тысячами заблуждений, которые, если вдуматься, и самим нам мешают. Уверяю вас: детский выбор пути куда удачнее нашего. Не мешайте ребенку самостоятельно мыслить и принимать решения, и он будет счастлив. И тогда даже те из детей, которых прозвали «трудными», раскроются столь же полно, как раскрылась на одиннадцатом году жизни Люсинда.

Сегодня, я поднялась очень рано. Прежде, чем появиться сейчас перед вами, мне было просто необходимо рассказать Люсинде о премии Ньюберри. Есть только одно место на свете, где ее можно застать. Это Центральный парк. Я прошла в него сквозь Ворота Торговцев, прогулялась взад-вперед по аллее, а потом дошла до тропинки, где рос куст японской айвы. Тут Люсинда с Джоанной играли когда-то в дом. Но я не нашла ни айвы, ни Люсинды. Внезапно я вспомнила, что недавно в парке сломали старое казино. Теперь на его месте детская площадка с песочницей. Где же еще быть Люсинде, если не там.

Я и впрямь нашла ее на детской площадке. Она что-то рисовала пальцем на влажном после ночного дождя песке.

– Ты? – удивленно взглянула она на меня.

Я рассказала ей о медали Ньюберри. Похоже, она обрадовалась.

– Это же потрясающе! – тут же закричала она. А потом улыбнулась и тихо добавила: – Только вот что ты с ней будешь делать? Наверное, тебе захочется ее носить. Но ведь тебя же тогда будут спрашивать, как ты ее заработала. Вот и придется тебе признаваться, что по правде, медаль заслужила не ты, а я.