Одна женщина, один мужчина (сборник)
Шрифт:
— На кухне, — холодно ответила Юлька и вернулась в комнату на диванчик.
Долгих пятнадцать минут просидели подруги тихо, точно мыши, и все прислушивались к звукам, доносящимся из кухни. Но звуки были вполне себе мирные, домашние — что-то брякало и звякало, хлопнула духовка, ложка ли, вилка упала и покатилась по полу, зашумел электрический чайник.
А потом в комнате возник Валера. Он вошел, загородив огромными плечами дверной проем, неуверенно кивнул Алене и со словами: «Вот за что люблю тебя, Юлёк! Готовишь а-бал-ден-но!» — тяжело
Все было кончено. В раковине отмокала сковорода, придавленная салатницей, тарелкой и ложкой, а на плите, готовый вот-вот сорваться, лежал противень, уже без картошки.
— Эй! Вы куда сбежали-то? — В кухню бочком вдвинулся озадаченный Валера. — Дай, Юлёк, я тебя поцелую!
Он обнял ее за шею и потянулся губами, изо рта пахнуло царским блюдом. Юльку замутило. Она резко вывернулась и шагнула к раковине, пустила воду. И чем ее так привлек этот кабан здоровый? Ничего-то она сейчас к нему не чувствовала. Одно только мстительное удовольствие.
— Иди, — сказала, — со своей рыжей теперь целуйся! — И стала отмывать грязную сковородку.
Инфанта
Она тихонько раскачивается на табурете, упираясь пятками в пол. Вперед-назад. Маленькая, всклокоченная. Ручки сердито скрещены под грудью.
— Не качайся, — говорю. — Сломаешь.
— Новую куплю!
И опять вперед-назад, вперед-назад. Купит, как же. Много она тут напокупала.
Сидит, уставившись в одну точку, куда-то между вытяжкой и газовой трубой. В спутанных волосах старый крабик с поломанными зубами, он беспомощно свисает за правым ухом. С другой стороны пряди выбились и торчат. Она опускает голову и начинает рассматривать свои ступни. Вверх-вниз. Тапки Пашкины, велики на пять размеров и едва держатся на пальцах.
— Я замуж выхожу…
— Опять?! — Пашка поворачивается от плиты, где шуршит на маленьком огне яичница. В одной руке у него скорлупа, в другой деревянная лопаточка. Как держава и скипетр. — С ума сошла?
— А что? — отвечает она с вызовом. — Нельзя?
— Теоретически? Теоретически — можно. — Пашка явно ее дразнит.
— Я, между прочим, взрослый человек!
— Да ну? — Брови Пашкины ползут вверх, скипетр и держава тоже. Он хочет подчеркнуть, насколько удивлен.
— Как же вы мне надоели, а… — произносит она устало, без выражения.
— На, — говорю, — лучше кофе выпей.
Она вцепляется в чашку, подставляет лицо под струйки ароматного пара, с наслаждением прикрывает глаза.
— Расческу дать? Хочешь, крабик переколю?
— Не надо!
— Где ты ночевала вчера?
— Вам-то что?
— Как это что? — Пашка начинает злиться. — Мы тебе, между прочим, не чужие!
— Как же, не чужие… Хуже чужих! — Она греет ладони о чашку, руки дрожат, и чашка в них дрожит. — Чужие-то нос не суют не в свое дело!
— Не в свое? — Скипетр взлетает над шипящей сковородой, и в стороны летят белые
Вытяжка низко воет на одной ноте.
— Как же мне надоело от вас зависеть, — шепчет она вроде бы себе под нос, но так, чтобы мы услышали.
— А нам? Нам от тебя, думаешь, не надоело?! — Пашка поворачивается ко мне, начинает почти спокойно: — Пусть делает что хочет. — Речь его едва уловимо ускоряется, голос становится выше. — Достала. Ты как знаешь, а я ее больше вытаскивать не буду!
— Вот и не лезьте, не лезьте! Повторяю: я взрослый, самостоятельный человек!
— Взрослый — это положим. Но самостоятельный?! — Пашка продолжает дразнить.
Вперед-назад, вперед-назад. Все быстрее. Табурет яростно скрипит. У нее делается злое, заостренное лицо. Щеки впалые, под глазами серо. А в глазах уже стоят слезы, вот-вот прольются.
— Что вы вмешиваетесь все время? Что вы лезете ко мне?! — выкрикивает истерично. — Я вам надоела, я знаю!!!
— Ну что ты такое говоришь? Что значит надое…
— Вышла бы лучше за Филитовича… Чего влезли?!
— Не начинай. Филитович — алкоголик.
— Тогда за Алика! — не слышит она. — Освободила бы вас раз навсегда!
— Алик был аферист, — возражаю я.
— И мудак, — добавляет Пашка.
— Я его любила!
— Ты его, он — нашу жилплощадь. Прямо любовный треугольник! — добивает Пашка.
— Дурак! Оба вы дураки! Много вы п-понимаете в моей жизни! — Она стучит в грудь худеньким остреньким кулачонком, начинает заикаться. По щекам наконец-то катятся слезы.
— Ну а новый твой, кто он?
Осторожно глажу ее по волосам, но она уворачивается. Протягиваю носовой платок. Берет, громко сморкается и прячет мокрый комочек в рукав халата. Не отвечает.
— Хороший человек? Надежный?
— Вам-то что?
— Да так… — Пашка выкладывает яичницу, посыпает укропом. — Дай угадаю. У него сейчас кризис. Ему жить негде. Или работать? Или жить и работать? Так? Но вообще-то он, конечно, о-го-го.
— Заткнись!
Пашка хмыкает. Ставит возле нее горячую тарелку. Подает вилку и нож.
Она разворачивается к столу и начинает механически есть, отламывая кусочки яичницы. Нож зажат в кулаке и неподвижно торчит лезвием вверх, а она работает одной вилкой, глотает почти не жуя, обжигается и плачет.
— Правда, Паш, перестань. Ей и так плохо… Где платок?
Она послушно достает платок из рукава и снова сморкается. Пытается спрятать раскисшую тряпочку обратно.
— Дай сюда! Грязный уже!
Отбираю платок и достаю из кармана новый, накрахмаленный. Всхлипывает, сморкается, прячет комочек в рукав.
— Почему не позвонила вчера? — спрашивает Пашка примирительно. — Мы ведь волновались. Ну сколько тебя просить? Это же так просто — набрать номер.
— Деньги кончились, — отвечает она и вдруг давится, хватает воздух открытым ртом. Горячо.