Одна зима моего детства
Шрифт:
Не думаю, что эта женщина питалась теперь так же хорошо, как до войны, но уж точно не голодала. Зная, что моя мама в прежние годы одевалась модно и дорого, она предложила менять вещи на продукты только с ней.
И надо сказать, что она не жадничала и менялась по тогдашнему времени весьма щедро, а мама без сожаления расставалась со своими вещами, получая взамен для всех нас возможность выжить. Обмен теперь происходил не на рынке, а у нас дома, что было удобно нам и гораздо безопаснее для нее, учитывая то, откуда берутся эти продукты.
Из опасения, что дневник может попасть в
«22/I 42 г. Умер Виктор — мамин брат. Приходили Вера и Люся, просили помочь сделать гроб. Говорят, что умирает Вениамин. Его брат Александр на днях умер. Ходили с Верой на рынок, ничего не выменяли. <…> Что будет дальше? Неожиданно вечером пришла женщина, и удалось обменять за 3 м<е>т<ра> шелкового полотна 1 кгр полубелой муки и 1 кгр гречи. Это уже 2–3 дня жизни».
Тогда мы еще не понимали, что с появлением этого источника дополнительного снабжения черта, за которой кончается жизнь, от нас немного отодвинулась.
А вокруг продолжалась все та же жизнь на грани смерти. Вера, теперь уже вдова Виктора, папиного дяди, через несколько месяцев после смерти мужа лишилась и дочери. Люсе было 14 лет. Люся пропала весной 1942 года. Ушла в булочную за хлебом и не вернулась. В их районе в этот день не было обстрелов. Мать ходила на ближайшие пункты по сбору трупов, но Люсю там не нашла. Поскольку тогда случаи людоедства и поедания трупов не были редкостью, предполагать можно самое страшное.
Еще несколько страничек из дневника:
«23/I 42 г. Обычный день. Холод, голод, темнота, ожидание выдач и вереница гробов.
24/I 42 г. Наконец прибавка. Рабочим — 400 гр хлеба, служащим — 300 гр и иждивенцам — 250 гр, и, кроме того, хлеб стал полубелый.
Привезли с Верой с завода немного дров. Мороз –34° и одновременно ледяной холод. Обменяли брусничный шерст<яной> материал 4 м<е>т<ра> на 11/2 кгр крупы, 100 гр кофе и 100 гр шоколада».
Папа пишет «обменяли», не уточняя с кем и как. А это была все та же нечаянно встреченная колпинская знакомая. По-моему, ее звали Клавой. Ее младшая сестра (кажется, Зина) работала в офицерской столовой. После этого обмена мама была такой веселой, какой я ее уже много месяцев не видела. Ее совершенно не смущало то, что она отдала Клаве свое красивое, сшитое в модном ателье пальто, которое мне очень нравилось, и взяла у нее взамен какой-то старомодный черный плюшевый жакет на вате. Такие жакеты назывались салопами.
Конечно, хлеба — основы нашего тогдашнего рациона — было ничтожно мало. Да и то случались многодневные перебои:
«27/I 42 г. Начались перебои в снабжении хлебом из-за недостатка воды. Опять мороз.
28/I 42 г. Вера простояла в очереди с 5.30 утра до 23.00 вечера на морозе и хлеба не получила».
Не могу понять, как мама это выдерживала! И ведь не она одна — громадная очередь стояла на морозе восемнадцать часов кряду и не расходилась. А потом приходилось возвращаться домой ни с чем.
«29/I 42 г. Хлеба опять не получили. У знакомых заняли 800 гр. Завтра обещают достать
30/I 42 г. Наконец через знакомых получили хлеб. Мороз сегодня меньше, ок<оло> 12°».
Конечно, «знакомые», которые дали хлеба взаймы и помогли отоварить хлебные карточки, это все те же Клава и ее сестра. Пока еще папа не верит, что наше продовольственное снабжение через Клаву станет довольно регулярным. Но она поддерживала нас все время, вплоть до дня эвакуации из Ленинграда.
Остался последний зимний месяц, и слабо забрезжил огонек надежды:
«1/II 42 г. Наконец февраль. Можно считать, что тяжелейшая зима (по холоду и голоду) перевалила на вторую половину. Сходили с Верой на рынок, сменяли вельветовое платье на 250 гр хлеба и 1 пачку папирос, для дальнейшего обмена. Меня все время гложет вопрос: проживем ли февраль. Особых улучшений с питанием не видно, кроме слухов.
2/II 42 г. Опять улыбнулось счастье. Удалось обменять мамино коричневое пальто и ручные часы Матвея на 3 кгр риса, 1 кгр хлеба, 200 гр масла и 100 гр шоколада и должны еще принести 11/2 кгр мяса. Опять подъем настроения. Вера получила по карточкам 600 гр пшена. Я принес с завода новую печь-времянку и ведро».
Конечно, хорошо, что печку удалось заменить, потому что прежняя, сделанная из тонкого железа, успела прогореть. Но вот второе ведро для воды было просто колоссальным благом. Ведь каждый поход за водой стоил громадных усилий. Два ведра как раз умещались на санках, так что, сходив один раз, можно было обеспечить семью водой на сутки. И не надо больше ковырять снег во дворе. Другая проблема — топливо. С этим завод помогал. Все, что можно было пустить на дрова без ущерба для производства, распиливали и раздавали сотрудникам.
«3/II 42 г. Ездили с Верой на завод за дровами. Мороз немного сильнее, ок<оло> 15–16°. Очень тяжело ходить, хотя питаемся сравнительно прилично, но нет жиров.
4/II 42 г. Опять сходили с Верой за дровами. Привезли довольно полные саночки. Последние два дня начались опять арт<иллерийские> обстрелы. <…>
11/II 42 г. Сегодня особенный день. Новая прибавка хлеба. Рабочим — 500 г, служ<ащим> 400 г, ижд<ивенцам> 300 г. Кроме того, в столовой за суп стали вырезать 12,5 гр вместо 25 гр и за кашу 25 гр вместо 50 гр и суп стал значительно гуще».
За еду в заводской столовой тоже вырезали талоны из продовольственной карточки. Судя по тому, что вырезать талонов стали в два раза меньше, а порции сделались даже гуще, можно сделать вывод, что норма питания для работающих ленинградцев (по крайней мере, по крупам) удвоилась.
И снова радость:«12/II 42 г. С утра выдали в счет февраля (первый раз) крупу. Раб<очим> — 500 гр, служ<ащим> 375 гр, детям 300 гр и ижд<ивенцам> 250 гр. Вера получила пшено — 1675 гр.
13/II 42 г. Сегодня объявили норму на сахар в счет февраля, но Вера еще не получила. <…> Я через одну знакомую купил 345 гр шпика по 1600 р кгр. Трудно описать, с каким наслаждением мы его ели. Это кушанье, которое мы раньше не употребляли, оказывается, вкуснее любого торта».