Однажды играли
Шрифт:
– Темчик, сколько тебе лет?
– Сто двадцать... – Это он слегка дурашливо. Потом признается, что верит в “другие жизни” после смерти. О “Межзвездном скитальце” Джека Лондона (“Мне папа рассказывал”). О вечности и смысле жизни.
Мы засыпаем. Просыпаемся от того, что нам теплым шероховатым языком лижет ноги пришедшая откуда-то корова. Мы не пугаемся коровы и не сердимся на нее. Погладив ласковую буренку, мы уходим вдоль по улице.
Еще одна улица – мощеная и с теплыми лужами. Я ее узнаю .
Вообще-то это довольно точный пересказ одного моего сна...
А дальше было так...
17. 04. 97
“Однажды играли...”
Прежде, чем писать, что было дальше, надо вернуться назад. Я забыл упомянуть об одном важном эпизоде. Он, как говорят, “имел место” еще до нашего ночного путешествия.
Когда мы наконец увиделись с Темчиком после истории с пощечиной, я виновато объяснил ему, почему мы задержались после катания на плотах.
– Понимаешь, лезем наверх, а там из земли кости торчат...
Темчик серьезно выслушал о костях, о подземном ходе, о черепе, который скатился вниз. И тихо сказал:
– Это ведь, наверно, нехорошо...
– Что нехорошо?
– Что череп упал в бурьян... Он же... раньше же это человек был, а теперь его будто выбросили.
И я понял, что меня тоже царапает смутная виноватость из-за потревоженных костей. И даже суеверное опасение: не обернулось бы это бедой.
Делиться такими мыслями и чувствами с нашей компанией было себе дороже. Засмеют. Даже Семка, и тот наверняка проедется насчет моего “нежного воспитания”. А Темчик вот все ощутил правильно...
Кончилось тем, что мы пошли на обрыв у взорванного собора и, подвывая в беспощадной “татарской” крапиве, нашли череп и берцовую кость. И закопали их в глине у подножия обрыва. Изжаленные ноги и руки горели, но на душе стало спокойно.
Вот с той поры и появилась между Темчиком и мной особая, отдельная от других, дружеская близость. На которую, впрочем, остальные друзья-приятели внимания не обращали. Только маленький умница Игорек сказал однажды:
– Жалко, что твой друг Темчик скоро уедет.
– Куда?
– К отцу в Тобольск. Ты же сам знаешь.
Я знал. И это придавало моей дружбе с Темчиком ощущение грустноватой непрочности.
– Может, еще не скоро, – насупился я.
– Тоська подслушала, что его мама торопится. Только еще каких-то документов у них нету, а то бы хоть завтра уехали...
Но с Темчиком про отъезд я не заговаривал. И сам он молчал об этом. И я все надеялся: а может, еще не скоро...
В то утро, после ночного путешествия, мы встретили раннее солнышко, а потом спустились под обрыв. Там была обширная свалка: жители ближних домов сбрасывали под обрыв ненужные вещи.
Лазая среди поломанных кроватей, сплющенных самоваров, ржавых ведер и тряпья, мы нашли круглую блестящую штучку. Темчик нашел.
– Славик, смотри. Будто часы или компас. Только без стрелок.
У находки был никелированный корпус, в нем слюдяная перегородка, а сзади узкая втулка.
– Я знаю! Это мембрана от граммофона! Ну, это как патефон, только старинный. У Пашки Шаклина дома есть такой. Если вставить иголку и опустить ее на пластинку, получается звук. Когда пластинка вертится...
Потом на сеновале у Генки Лаврова мы развлекались с нашей находкой. Кто-то притащил сломанный, с лопнувшей пружиной и без мембраны патефон. Нашлись и пластинки. Сперва две-три, а потом их число возросло. Каждый приносил, что мог выудить дома.
Мы клали пластинку на диск, и один человек крутил его, а другой держал над пластинкой граммофонную мембрану с иглой. Держать надо было умело, чтобы иголка не соскакивала с бороздок. Лучше всего это получалось у Игорька, и он тихо гордился своим умением.
Граммофонная мембрана рассчитана на большущий жестяной рупор. Без него звук получался тихий. Но все же мелодия и слова были хорошо различимы.
Конечно, у многих дома были исправные патефоны – играй сколько хочешь. Но здесь было другое дело. Когда мы собирались вокруг патефона с поломанным механизмом и своими руками сотворяли музыку или песню, это казалось каким-то таинством. Этот обряд сплачивал нас. Даже рыжий Толька становился покладистым и симпатичным.
Наверно, мы там, на темном сеновале, вокруг негромко звучащего ящика напоминали юных подпольщиков у радиопередатчика. По крайней мере, была во всем этом особая романтика.
Правда, и там случались иногда ссоры. Среди наших пластинок были очень разные. Одна – совсем старинная (действительно, граммофонная, а не патефонная) – с маркой “Пишущiй амуръ”. На круглой этикетке был изображен желто-розовый пупсик с крылышками, который гусиным пером нацелился на граммофонный диск. А песня на пластинке была “Вдоль по Питерской” в исполнении знаменитого Шаляпина.
Тоська Мухина часто просила поставить именно эту пластинку. Генка Лавров наконец не выдержал:
– Чего тебе надо от этой Питерской? Не про любовь ведь!
Дотошный Игорек сообщил:
– Да ей не песню надо, а охота снова на голого пацанчика посмотреть...
Тоська замахнулась. Горошек выставил как щит колено с кровоточащей болячкой...
Темчик принес пластинку с грустной песней о Севастополе из фильма “Иван Никулин, русский матрос”.
– Вот, мама разрешила...
Я уже знал, что патефон и пластинки – это, кроме чемоданов с одеждой, было единственное имущество, которое Зоя Корнеевна и Темчик привезли из Москвы. Сейчас они жили среди мебели, которую им временно уступили хозяева квартиры. Кстати, было там и старенькое пианино... Прямо скажем, небогато выглядела их комната. Ну да чего там, временное жилье...