Однажды играли

...Я взялся за этот дневник, можно сказать, с отчаяния. Столько несостоявшихся сюжетов в памяти, недозрелых, недооформленных до того уровня, чтобы из каждого сделать рассказ или повесть. И теперь уже ясно, что не хватит времени, чтобы все их реализовать (вот словечко!). И в то же время жаль, если они уйдут в небытие – все эти обрывки воспоминаний, короткие эпизоды, детали, сны... Конечно, кому они нужны кроме меня? И все-таки...

Кажется, я понимаю, почему В.Катаев бросился писать свой “Рог Оборона”. Времени оставалось мало, а хотелось выплеснуть на бумагу

К.Паустовский тоже писал о своем желании работать над ”свободной прозой”, не скованной требованиями сюжета и композиции...

Так вот, хочется написать побольше. А там пусть разбираются, если кому-то будет интересно. “Сжимать” себя и следить за стилем я не стану. За композицией тоже. Это будут заметки и долгие уходы в прошлое...

Манера Константина Георгиевича Паустовского, когда он в своих воспоминаниях как бы заново выстраивает свою жизнь, мне понятна. Тем более, что теперь, вспоминая свои пятьдесят восемь с половиной лет, я иногда искренне путаю действительность и сны, реальные факты и придуманные сюжеты. Теперь все, что помнится, – б ы л о. Ибо реально оказывает влияние на настоящее.

Итак, “Дневник с долгими воспоминаниями”. Дневник, который я, поддавшись соблазну, озаглавливаю “Однажды играли...”

Чтобы объяснить такое название, приведу несколько страниц из своей начатой в феврале девяносто четвертого года и незаконченной повести. Я ее никогда не напишу, поэтому с чистой совестью могу использовать в дневнике.

Далее – цитируемые страницы.

“Однажды играли...”

В давние-давние времена, когда я лишь мечтал о том, что вырасту и стану писать книжки, одну из будущих повестей собирался я начать именно этими словами.

Причина здесь такая. В девятилетнем возрасте я впервые взялся читать “Пиковую даму” (детское издание большущего формата с множеством картинок). До той поры я знал у Александра Сергеевича лишь стихи и сказки. А тут открыл эту повесть и с первых же слов был ошарашен лаконизмом и емкостью пушкинской прозы.

Ну, это я теперь умно выражаюсь – “лаконизмом и емкостью” – а тогда лишь удивленно и слегка завистливо вздохнул. И потер стриженный затылок. Надо же так! Несколько слов – и все как на ладони!

Конечно, не всякий читатель моего возраста мог бы с должной полнотой воспринять начало знаменитой книги (это я не раз отмечал потом про себя с известной долей самодовольства). Рыжий Толька Петров, который сроду не читал никаких книжек, пожалуй, спросил бы:

“А как они играли-то? В дурака или в пьяницу?”

Даже мой начитанный приятель Семка Левитин, и тот сперва удивился:

– Разве Пушкин дожил до революции?

Оказывается, Семка спутал конногвардейцев с красногвардейцами из конной армии Буденного.

Но я был “эрудированное дитя”, кое-что читал про дворянский быт, знал про пушкинские времена и декабристов. И начавши читать “Пиковую даму”, все сразу увидел почти что наяву.

Зал петербургского особняка, свечи в медных канделябрах, зимнюю ночь за высокими, с полукруглым верхом окнами, блеск аксельбантов и позументов. В этом зале царила особая атмосфера – этакое офицерское братство и в то же время безупречный светский этикет, когда необдуманное слово

И все это в одной фразе: “Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова”

Да, я обязательно когда-нибудь так же начну свою повесть.

Конечно, это не совсем хорошо – заимствовать фразы у других писателей, да еще у самых великих. Но, думаю, Пушкин бы не обиделся. Особенно, если бы узнал, что по его стихам я учился читать...

Итак, почти через полвека после знакомства с “Пиковой дамой” я исполняю свою мечту. Простите меня, Александр Сергеевич. Всего-то два слова. Точнее, три...

“Однажды играли в...”

А дальше – все свое. Совсем не так, как у Пушкина. Потому что игра наша была не в карты. И вообще не было в ней ничего великосветского. Совсем наоборот. Даже при необходимости назвать ее, я испытываю неловкость

Название состояло из прилагательного и существительного. Прилагательное: “чугунная”. Или, как мы выражались, – “чугунна”. А существительное... начиналось оно на букву “ж” и обозначало известную часть тела.

Игра была похожа на чехарду. Но не в точности.

Сперва, естественно, считались. Чаще всего:

Именно на “зо-ло-том” , а не на “златом”, как принято сейчас.

А иногда тянули щепочки.

Кому не повезло в считалке, или кто вытянул короткую палочку, вставал на четвереньки. Остальные с разбега прыгали через него. Каждый перепрыгнувший клал на спину “коня” свой “кемель”: то, что носил на голове – тюбетейку, испанку, кепчонку с пуговкой, детскую бескозырку с надписью “Марат” на ленточке или видавшую виды отцовскую военную фуражку с поломанным козырьком. У кого “кемеля” не было, тот мастерил из газеты кубанку.

Разномастные головные уборы укладывали один на другой. Столбик их вырастал, и в конце концов кто-то из прыгунов обязательно сбивал его. Под веселые клики всей братии.

Затем наступал главный момент игры. “Конь” оставался на четвереньках (и заранее вздыхал, опасливо оглядываясь). А прыгуна-неудачника четверо самых крепких игроков брали за руки и за ноги и начинали раскачивать под общее пение:

Название места, в которое несчастному барину сулили вбить кол, пелось так же громко и жизнерадостно, как все другие слова. Это не смущало никого, даже юного скрипача Вовчика и очень воспитанного Юрика Рудзевича, чья мама была врачом-стоматологом, а папа – аж начальником областной автоинспекции. В игре все были на равных, и этикет уличной компании диктовал свои правила и свои выражения.

Взрослые жители улицы Герцена привыкли к нашим играм и не обращали внимания.

Качание было плавным и размашистым. После третьего размаха, при котором как раз пелось это самое слово, тот, кого качали, ударялся кормовой частью о того, кто стоял на четвереньках. Тоже о кормовую часть, разумеется. И при словах “...кол вобьем” несчастный “конь” уже летел головой в лебеду.

На этом обычно дело и кончалось. До нового захода. Но иногда одним ударом не ограничивались и повторяли процедуру столько раз, сколько было сбито шапок.