Однажды ты пожалеешь
Шрифт:
И всё в таком духе.
Я ей не отвечала. Нет у меня больше подруги. И разговаривать нам не о чем.
Отец появился ближе к ночи. Всклокоченный, весь какой-то мятый, угрюмый, с похмельным запашком. Вообще-то отец почти не пьет, но тут, видать, разобрало. Однако я все равно ему ужасно обрадовалась, кинулась к нему как маленькая, но, как оказалось, всё зря. Он вернулся за вещами, а еще чтобы попрощаться, извиниться передо мной и… сообщить, что уезжает если не насовсем, то надолго. Полгода,
Мы с матерью наперебой принялись отговаривать его. Правда, мать быстро сдулась, наверное, поняла, что бесполезно. Я же чуть в истерике не билась. Кричала, захлебываясь слезами:
– Папочка, не уходи! Я же тебя так люблю… Помнишь, ты говорил, что не можешь потерять дочь? А теперь что? Сам от меня отказываешься? Просто потому что какие-то там анализы…? Ну не уходи, не бросай нас! Это же я, твоя кроха... папочка, пожалуйста…
Я грозилась, что никогда в жизни его не прощу, если он уйдет, что не переживу, что с ума сойду и вообще умру. Но без толку, он уже всё для себя решил.
– Ты кому-нибудь рассказал… про нас? – спросила мама. Она стояла в проеме двери, бледная и поникшая. – Рассказал, что мы расходимся?
Она его больше не уговаривала, даже не просила остаться. Просто наблюдала за его сборами. А мне хотелось крикнуть: ну чего ты молчишь? Почему ты его так легко отпускаешь? Зачем спрашиваешь какую-то ерунду?
Отец, складывая одежду в дорожную сумку, на миг замер, поднял на нее потухшие глаза и молча кивнул. Она еле заметно дернулась и как будто с трудом выдавила:
– Зачем?
Отец лишь неопределенно повел плечом.
– Спросили – ответил, – вздохнул он. Опустил голову и продолжил собирать вещи.
Трогательного прощания не получилось, хотя отец перед уходом снова попытался объясниться со мной, даже заверил, что ничего не поменялось. Но даже мне понятно, что поменялось всё…
5.
Спустя пару дней, адских, кошмарных, тоскливых дней, в течение которых мы с матерью практически не разговаривали друг с другом, а молча варились каждый в своем горе, она вдруг меня огорошила:
– Даш, а давай тоже уедем из Зареченска?
– Куда? Зачем? Тоже скважину бурить?
– Даш, я серьезно. Я понимаю, что у тебя выпускной класс. Но и ты пойми, мне тут очень тяжело. Невыносимо.
Знала я, почему ей невыносимо. К нам бабуля, папина мать, днем приходила, пока я в школе была, и учинила эпический разнос. Это вообще в ее духе – скандалить по любому поводу, а тут такое. Потом бабушка позвонила мне и двадцать минут рыдала в трубку, причитая, что эта (так она называла мою маму) нам жизнь разрушила и всех нас опозорила.
«Ванечка всё для неё... – подвывала она. – А эта предала его! Нож в спину воткнула!»
«А он предал меня», – отрезала я, разозлившись, и сбросила звонок. Ну не могла я больше мусолить эту тему.
А дома мать завела ту же пластинку.
– Даш? Не могу я тут... плохо мне...
– А мне нормально, – огрызнулась я. – Я не хочу никуда уезжать. У меня тут друзья, да вообще всё.
– Понимаю, – вздохнула мать. – Но ты молодая, появятся новые друзья, новые увлечения. А там, к тому же, будут такие перспективы…
– Мне не нужны новые друзья и новые увлечения, и перспективы твои не нужны. Мне нравится так, как есть.
Она поникла, и я тотчас ощутила укол вины. Хотя, разобраться если, с чего бы? Меня моя жизнь на сто процентов устраивает, я никому не врала, никому ничего плохого не делала. Почему я должна все бросать и уезжать неизвестно куда? Она и так меня отца лишила. Но это её выражение смиренной мученицы вечно действует на меня на каком-то подсознательном уровне. Я тут же чувствую себя жестокой стервой, изводящей собственную мать. И прямо не по себе становится.
Черт, но уезжать мне все равно не хочется, прямо до отчаяния!
– А если отец вернется, а нас нет? – спросила её уже мягко.
– Не вернется он, – покачала она головой и сникла еще больше.
Когда она такая, я даже спорить не могу. Обычно уступаю, но сейчас… нет-нет. Ну какой отъезд? Даже если они разведутся окончательно, что с того? Не они первые, не они последние. Другие же продолжают как-то жить.
– Да и куда мы поедем? Мам, ну ты подумай. У нас здесь всё…
– Меня Марина звала к себе. Обещала помочь устроиться.
В груди полыхнула злость. Опять эта Марина! Вот честно, плевать мне было на ее подругу всё это время, когда мать за какие-то там грехи юности на нее обижалась. Но сейчас… Зовет она! А вдруг отец остынет, вдруг сам невыносимо заскучает и захочет вернуться? А если мы уедем – то всё, конец, бесповоротно.
Я ушла к себе, лишь бы не видеть её скорбного лица. Это уметь надо – сломать всем жизнь и при этом внушить другим чувство вины весом в тонну, а самой выглядеть жертвой.
Однако уже на следующий день я, кажется, поняла, почему мать собралась сорваться черт знает куда. Сначала утром мне девчонки из класса сообщили, что про нас ходят всякие слухи. Ничего конкретного не говорили, наверное, стеснялись. Просто сказали:
– Блин, про твоих предков всякое болтают…
– А вы слушайте побольше, – буркнула я, но огорчилась.
Мать, как огня, боится сплетен. Одно время к ней приставал наш учитель труда, хотя уже старпер. Она пожаловалась папе, он с трудовиком разобрался, поддал ему хорошенько, и тот отстал. Но принялся сочинять, что мама сама была не против. Ему не особо поверили, но немного пошептались по углам. Так мама тогда впала в адскую депрессию из-за этих сплетен. Хотя кто их не боится? Как там у Грибоедова? Злые языки страшнее пистолета. Так оно и есть.