Однажды в Лопушках
Шрифт:
За все благодарен.
Но жениться…
— Из меня выйдет на редкость дерьмовый муж, — счел нужным предупредить Беломир.
— Ничего, — его погладили по волосам, ласково так. Непривычно. — Думаю, мы поладим…
Сказано это было с какой-то обреченностью, от которой возникло нехорошее чувство, что поладить-таки придется. Богиням не перечат.
— Я… могу встать? — поинтересовался Беломир.
Мало ли, вдруг чудесные воскрешения требуют последующей госпитализации.
— Если хочешь.
— Не знаю.
В
Внутри.
Внизу.
— Ты знала, что так будет? — спросил он во поддержание беседы. А жрица присела на алтарь, отерла нож о платье — кровь на клинке, что характерно, была.
— Догадывалась. То, что я принесу жертву, еще не значило, что жертва эта будет принята. Они…
— Меня заставили! — раздался тонкий писк, прерывая такую хорошую беседу. — Меня… шантажировали! Вы должны понять…
Понять не получалось.
И Беломир поморщился. Впрочем, тому, орущему, сказали:
— Заткнись, пока я тебе шею не свернул.
Доходчиво.
И главное, действенно, ибо человечек заткнулся.
— Они воспринимали храм, как какой-то механизм. Вроде тех автоматов, что чипсы продают. Или там воду. Кидаешь монетку, получаешь бутылку. Или пакет. Или что-нибудь. А это место так не работает.
Жрица подала руку, и Беломир осторожно взялся за тонкие белые пальцы. Поцарапалась где-то. И сама бледная… надо будет её на море отправить.
Женщинам море нравится.
— Богиня, она ведь видит. Всех. И тех, кто приходит просить, и тех, кем просят… и она свое слово сказала еще там, наверху…
Голова слегка кружилась. Оно, конечно, понятно… живы? Николай стоит, обнимает свою ведьму, в которой что-то крепко переменилось, а что именно — не понять. Главное, живы.
Оба.
Хорошо.
Беломир покрутил головой, прислушиваясь к тому, как приятно потрескивают позвонки.
…рядом с Николаем… надо же, вылитый Сашка… точно… и скрыть не выйдет. Хотя… может, и не надо. Хороший мальчишка.
Светленький.
Около него стоит, покачиваясь, придерживаемая Игнатом Оленька Верещагина. Она бледна и страшна до того, что глаз не отвесть. Волосы всклочены, покрыты чем-то бурым, кажется, кровью. И секира в крови. И… и не стоит злить женщин.
Определенно.
Страшные создания. Даже без секиры.
…а этот бритоголовый не знаком, но оглядывается спокойно, стало быть, крепкие у мужика нервы. Руку вон подал, помогая выбраться из-под медведя женщине в помятом брючном костюме. А вторая, в сарафане, сама вылезла.
— Ксюха! — воскликнула его, Беломира, невеста — надо привыкать к этой мысли, хотя бы потихоньку — и бросилась той навстречу. Обняла, прижала к себе. — Красноцветов, и без тебя не обошлось…
Знакомая фамилия.
И… быть того не может! Или может? Хотя… Беломир прикрыл глаза, сделал глубокий вдох и сказал:
— Детки, надо бы отсюда линять, пока есть возможность…
Почему-то спорить никто не решился.
…Алексашку Потемкина Беломир сам поднял. Тот дышал. Ровно. Спокойно. Улыбался даже, словно во сне. Хотя сон этот скорее на кому походил. Ничего, на Базе откачают.
Что-то подсказывало, что без базы не обойтись.
А на верху горел рассвет. Пылал алым и золотым. И золотом этим хотелось дышать. Беломир и дышал полной грудью. Просто стоял над спуском и дышал.
Дышал, не способный надышаться.
И даже появление людей в форме — где их раньше носило-то — ничего не изменило. Почти ничего.
Мы сидели в палате.
В городской больничке, куда нас всех отправили вертолетом. И Васятка, вцепившись мне в руку, поскуливал от переполнявших его эмоций. Я же глядела, как уходит вниз земля, и темный лес, такой знакомый, превращается в лоскутное покрывало.
Глядела и думала.
Обо всем и сразу. Правда, думалось как-то через силу, поэтому и думать-то я бросила, просто смотрела.
Вертолеты… вертолетов было много. И людей с оружием, которые, правда, держались крайне вежливо, но все одно напрягали одним своим присутствием.
Эти люди забрали Синюхина. И того, который был моим братом. И еще других людей, что пришли с чудовищем. Те не сопротивлялись, не столько от осознания бесполезности сопротивления, сколько потому, что потерялись.
Растерялись.
Их ведь тоже коснулась тьма, и пусть не успела сожрать до конца, но обглодала изрядно. Сложно им будет вернуться. Если позволят.
Нет, лучше и вправду было глядеть на землю. Поля-лоскутки, облака… город вот, сонный, почти погасший. Больничка.
Крыло, которое очистили, и мне было от этого неудобно, будто бы я виновата, что людей выселяют из палат. В конце концов, в этом и нужды нет. Я здорова.
Цела.
И Ксюха тоже. И Калина, которая казалась непривычно задумчивой. Впрочем, Васятка тоже вот растерял былой бодрости. А Верещагина — её доставили с нами — свернулась калачиком на кровати и тихо плакала. То есть, может, просто лежала, но мне почему-то казалось, что плакала.
Горько так.
Безнадежно.
И я не выдержала. Села рядом, погладила закованную в броню спину, и сказала:
— Ты нас спасла.
Верещагина застыла. Вряд ли она ощутила прикосновение. Но дыхание сбилось.
— Если бы не ты, нас бы убили. Всех. А ты спасла.
— Я… я теперь все помню! — сказала она шепотом. — Не помнила сначала, а потом вспомнила… как… каждого… и радовалась еще. Мне нравилось убивать!
Она не повернулась к нам.
— Бывает, — философски заметила Калина.