Однажды в Лопушках

Лесина Екатерина

— Не жаль тебе? — серьезно спросил Николай и пальцы свои в волосы запустил, перебирает, гладит. Хорошо-то как… я глаза и закрыла.

Ненадолго.

— Нет. Они… то, что я видела… они прокляты. Возможно, конечно, дело не в них, но… мама, бабушка… её бабушка… я понимаю, что они оставались одни. И… если предположить… прабабка их украла у своей матери, и та могла ведь разозлиться? И разозлилась… и вот мы не счастливы. Мама уже знала, что дело в них, но расстаться не решилась, — я выдохнула. — А мне будет проще самой. Да

и медальон остался… вряд ли он имеет какую-то ценность, тем более изъяли.

— Вернут, — пообещал Николай. — Я деду скажу. И все вернут.

Я зевнула.

И хотела сказать, что тогда ладно, если деду, но не успела: все-таки усталость взяла свое, и я провалилась в сон…

Когда Оленьке принесли телефон, она позвонила матушке. Просто… матушка должна же волноваться за своего ребенка? Так Оленьке казалось, но спустя пару минут разговора возникло почти непреодолимое желание взяться за секиру.

Или хотя бы трубку в стену швырнуть.

Разве можно вот так…

Она положила телефон на тумбочку при кровати и уставилась на него. Телефон продолжал бормотать что-то матушкиным голосом о потерянной репутации, о том, что в этой потере — исключительно её, Оленьки, вина. И что роду придется отказаться от Оленьки, иного выхода нет.

А еще инспекция предстоит.

И ревизия.

И другие какие-то ужасы. В научных кругах слухи поползли, и опять же Оленька виновата. Нет, не в том, что пускала, просто уродилась она тупенькой.

Никчемною.

И теперь этой никчемностью своей всех погубила. Так что лучше Оленьке исчезнуть. Куда-нибудь далеко-далеко, чтобы никто-то в Петербурге, да и вовсе в Империи о ней не слышал.

Не вспоминал.

И…

Она всхлипнула и вытерла ладонью сухие глаза. Вот еще, плакать… да она… она не просто так Оленька… уже не Верещагина, но… воплощение богини.

И секира у неё имеется волшебная.

А девушка с секирой в жизни не пропадет.

— Госпожа? — Игнат нахмурился.

Опять он вошел, а Оленька и не заметила. Она поспешно протянула руку к телефону и отключилась.

— Что-то произошло?

— Нет… да, — Оленька вдруг передумала. Ей так надоело притворяться, будто бы все хорошо. — Это мама… сказала, что я больше не Верещагина. Что род от меня отказывается. Что… это я сама все придумала, с подменом работ и вообще… будто не понятно, что меня и слушать не стали.

— Обман — это плохо.

Он произнес это серьезно, и Оленьке стало вдруг невероятно стыдно.

— Я… понимаю. Теперь. И не хочу врать. Я уже дала показания. Рассказала, что знаю… диплом мой, скорее всего, признают недействительным. Возможно, штраф дадут… — она тяжко вздохнула, поняв, что проблемы только начались. — А платить его чем? Мне дед оставил кое-что, но… если от рода отрешили, то денег точно не дадут.

— Если госпожа позволит, я могу заняться этим вопросом.

— Не госпожа, — Оленька мотнула головой. — Какая я тебе госпожа… какая я в принципе… ай.

Она махнула рукой.

— Я даже не знаю, кем я по паспорту теперь буду.

— Если… вы позволите, я могу заняться и этим вопросом.

— Почему? — в чужую доброту, точнее, в доброту этого конкретного человека верилось слабо.

Вот не походил он на тех, кого принято называть добрыми. Скорее уж наоборот. Охрана и та отступала, когда Игнат появлялся в коридоре, будто чуяла… опасное.

И Оленька чуяла.

Но это опасное нисколько не пугало.

— Богиня одарила вас своим благословением, Ольга…

— Отчества у меня теперь тоже нет.

— Возможно, это к лучшему.

— К лучшему?

— Когда я вынужден был покинуть дом и оказался в мире, принадлежащем людям, сперва я растерялся. Я испытывал лишь ярость и обиду. И не желал видеть ничего-то вокруг. Но постепенно ярость улеглась. И я понял, что передо мной открыты многие возможности.

— Какие? — Оленька в упор вот не видела перед собой возможностей.

Бал? Да её теперь ни в одном приличном доме не примут. Более того, она вовсе, можно сказать, исчезнет для общества, если даже решит остаться в Москве или Петербурге.

А деньги? Наследство деда…

— Не стоит волноваться, — Игнат опустился на корточки и заглянул в глаза. — Ни одна беда не стоит ваших слез.

Она… не о таком мечтала. Но все равно приятно.

— Еще скажите, что влюбились.

— Влюбился.

— В меня? — Оленька посмотрела на свои руки, которые еще покрывали царапины. — Или в ту, которая носила доспех? Я ведь — не она! Я… совершенно обыкновенная, понимаете? Напрочь обыкновенная. Не слишком умная. Невезучая, похоже… красивая, но… много тех, кто куда более красив.

А главное смотрит внимательно.

— И дар у меня слабенький.

— Это к лучшему.

— Почему?!

— Дар людей слаб, когда сильна кровь Дану, — спокойно ответили ей. — Не будь её, вы бы, возможно, сумели поднять секиру Бадб Неистовой, но вряд ли выжили бы после этого.

— Да? — о таком Оленьке не говорили.

С ней вообще мало говорили.

Даже девушки, которые поначалу вроде бы отнеслись к ней если не как к своей, то всяко не чужой, теперь вдруг сторониться стали.

— Да. И я знаю разницу. А еще знаю, что далеко не все созданы для великих свершений.

Почему-то прозвучало это совсем даже не обидно.

— И вряд ли найдется в мире мужчина, который рискнет взять в жены Неистовую…

— А вы… вот так и готовы?

— Я получил свой дом. Не один. Отец… решил, что я готов принять свою долю наследства. Я не знал, что имею право. У людей порой до крайности запутанные законы, особенно что касается наследства. Но теперь у меня есть, куда привести женщину. Если, конечно, она захочет.