Однажды все апельсины стали большими… (мрачная фантастическая повесть с запахом морали и кусочками нравственности)
Шрифт:
Он. Увидел. Чудо.
То, что Тим принял за солнце, висело на ветке, прогнувшейся под невиданной тяжестью. Это был он – самый большой в мире апельсин. Когда Тим схватился за ветку, на которой висел плод, ему показалось, что от толстой душистой оранжевой корки исходит слабое свечение. Но, протянув дрожащие пальцы к апельсину, Тим не обратил внимания на слабый треск. Ветка, которая едва удерживала тяжесть плода, не выдержала тяжести мальчика и обломилась, увлекая за собой и своего, и чужого ребёнка.
Последнее, что увидел Тим, уже лёжа на земле, – это
Глава 1. Другое.
(о том, что, где свои собаки грызутся, чужая не приставай)
…На лугу русалка бродит,
Возле речки тишь да гладь,
Гребнем по косе проводит,
Хочет польку танцевать.
Обронила гребень медный,
Да в потёмках не нашла,
Хочет, видно, парень бедный,
Чтоб ещё она пришла.
Только дивный, чудный голос
Будит птичек по жнивью,
Вызревает хлебный колос,
В мирном золотом краю.
Когда Тим проснулся, совсем рассвело: солнце высоко поднялось над горизонтом. Лежащий на спине, лицом к свету, мальчик чувствовал каждый солнечный луч так, словно солнце проливало не струйки живительного света, а кипятка, но при этом Тим не мог определить место, куда попал солнечный зайчик: тело ныло всё целиком, будто ошпаренное или избитое. Наверное, так же тяжело приходится только что перемолотому фаршу. Чувствуя острую боль в сдавленном удушьем горле, мальчик с трудом уселся, опершись на руки, и принялся тереть глаза, потому что все вокруг было слишком изумрудно и ослепительно, как всегда бывает при высокой температуре.
– Интересно, и долго ещё ты собираешься валяться? Между прочим, это моё место, и мне чертовски неприятно, когда на мне лежат, – голос, раздавшийся снизу, точно доносился со дна зеленого от ила, давно заброшенного колодца.
Тим вздрогнул: в спину что-то весьма ощутимо впилось. Что-то вроде сосновой иголки.
– Metues vitae, non metues mori. Бойся жить, а умирать не бойся. Джон, запас провианта не может быть лишним. Уж в этом-то Вы со мной точно согласитесь, не правда ли? – второй голос был немного мягче, благороднее и доносился откуда-то сбоку.
– Ты думаешь, что это еда? Если это так, то у меня для тебя плохие новости: ты не только туп, но ещё и слеп: оно же ещё свежее и – о ужас! – похоже, что живое! – никак не мог успокоиться первый голос.
– Мы с Вами оба, к величайшему моему сожалению, прекрасно знаем, как быстро свежие лишаются этого качества и приобретают новое свойство – становятся вкусными. Тем более, что голод, по мнению великих, наилучшая приправа к еде. Cibi condimentum est fames. К тому же, если что, то Вы ведь не откажете им в замене свежести на вкус…
Не веря своим ушам, Тим вскочил на ноги.
– Осторожней, жирдяй! – приглушённо донеслось с земли. – Господи, какой грязный! Просто навозная куча! Да перестань уже крутиться, сколько можно! Говорят тебе: прекрати топтаться. Это, между прочим, частная собственность! Ой, ну сейчас-то ку…
Раздался отвратительный звук лопающейся по швам ткани. Или хлопок раздавленного клопа. Звенящая тишина разлилась вокруг.
–Ну вот, достопочтенный Джон погиб, «sit tibi terra levis, mollique tegaris harena, ne tua non possint eruere ossa canes». «Пусть земля тебе будет пухом, И мягко покрывает песок, чтобы собаки могли вырыть твои кости», – второй голос не растерял спокойствия и флегматичности, но приобрёл скорбный оттенок. – Может быть, теперь Вы возьмёте себя в руки и перестанете ставить ноги или что там у вас куда попало?
Второй голос замолчал, явно дожидаясь ответа, но Тиму ничего не лезло в голову.
– Silentium est aurum, – глубокомысленно изрёк голос. – Молчание – золото. Хотя, так даже лучше. Вряд ли у нас есть общие темы для беседы, конечно, если вы не поклонник Овидия, в чём я очень сомневаюсь: Ваш запах – источник моих сомнений. Поэтому стойте спокойно, не шевелитесь, сейчас я позову сестру Джона, она решит, что делать; всё-таки они не чужие друг другу, почти ab incunabulis, с колыбели вместе. Пора, я полагаю, вернуть этого бездельника в лоно семьи.
Подо мхом вспухла и пропала крошечная прямая дорожка.
Тим мигом дотёр глаза до нужного уровня ясности и наконец осмотрелся: в этом никогда не виданном им раньше месте мягкий изумрудный свет струился от спиной к спине стоящих сосен; им был наполнен каждый сантиметр звонкого пышного леса, но ни звука, ни шороха птиц и насекомых не было слышно, только роса, собираясь в тугие шары, оттягивала иглы к черешкам, и мягко падала в изножье колючих великанов, почти до самой вершины заросших толстым зелёным мхом.
Тут и там плотные водяные сферы тяжело срывались с веток в тёмный мох, напитывая его и без того пышный ковёр прохладной влагой. Лес будто спал, изредка трепеща иглами сосен и каплями осыпая изумрудное одеяло. Вода и зелень, зелень и вода.
Сбоку раздался глухой стук. Под кроной вздрогнувшего во сне дерева лежала растрёпанная исцарапанная русалка, складками живота прикрывшая несколько крупных моховых кочек.
– Чего вылупился? – хмуро поинтересовалась она, опершись на пухлые руки и подтягивая рыхлое тело. – Не видишь, упала. Деревья нынче не то, что прежде, – слишком хрупки, чуть тронешь – трещат, а то и ломаются.
Какое-то воспоминание зашевелилось в мозгу Тима, но тотчас исчезло, смазанное необычностью происходящего.
Меж тем русалка хмуро, но не без интереса рассматривала гостя, когда мох рядом с её перепончатыми пальцами зашевелился и скорбно запищал.
– Случилось недоразумение, мадам: по вине этого юного джентельмена, но не по злому умыслу, исключительно по его неуклюжести Джон, Ваш братец, безвременно погиб, decederat non meus mors.
–Мадмуазель я. Да и чёрт с ним, – легкомысленно отмахнулась русалка, тут же отвлёкшись и легкомысленно обнимая шершавый ствол, покрытый каплями липкой смолы. – У меня таких ещё много.