Однокурсники
Шрифт:
— Этот мальчик очень увлечен, — добавил он.
— Как и мы в его возрасте, разве нет? — улыбнулся Рубинштейн.
Некоторое время спустя он пригласил Дэнни к себе в гримерную, послушать концерт в его интерпретации.
Дэнни начал играть нерешительно. Но, дойдя до аллегро в третьей части, он уже так увлекся, что забыл о собственной робости. Пальцы его летали. По правде говоря, он и сам поражался той необъяснимой легкости, с которой у него получалось играть произведение в таком бешеном темпе.
Закончив, он поднял голову — тяжело дыша, обливаясь
— Слишком быстро, да?
Виртуоз кивнул, но глаза его светились от восхищения.
— Да, — признал он. — Но все равно очень хорошо.
— Может, я просто переволновался, но эта клавиатура создает у меня ощущение, будто я качусь с горки. Словно что-то меня подгоняет.
— А знаете почему, мой мальчик? — спросил Рубенштейн. — Видите ли, поскольку я не очень-то вышел ростом, мастера из фирмы «Стейнвей» были так добры ко мне, что специально изготовили этот инструмент с клавишами, ширина которых на одну восьмую меньше обычных. Взгляните еще раз.
Дэнни с удивлением разглядывал личный инструмент Артура Рубинштейна. Ведь на этой клавиатуре он, который тоже «не очень-то вышел ростом», мог с легкостью растягивать пальцы на полные тринадцать клавиш.
А затем мастер великодушно заметил:
— Послушайте, все мы знаем, что мне не нужны никакие ноты, тем более чтобы их переворачивали. Почему бы вам просто не остаться здесь и не поиграть для души?
В другой раз, когда оркестр репетировал на открытом воздухе увертюру к опере Моцарта «Свадьба Фигаро», Мюнш очень театрально вздохнул, будто от усталости, и сказал:
— Все-таки для француза погода в Массачусетсе чересчур жаркая и влажность здесь повышенная. Мне надо побыть в тени минут пять.
Затем он повернулся к Дэнни.
— Идите сюда, молодой человек, — сказал он, протягивая ему дирижерскую палочку. — Думаю, вы хорошо знакомы с этим произведением, чтобы помахать перед музыкантами этим предметом. Займите мое место на минутку и убедитесь, что все вас слушаются.
С этими словами он оставил беззащитного Дэнни стоять в одиночестве за дирижерским пультом перед целым Бостонским симфоническим оркестром.
Разумеется, при оркестре состояло несколько помощников дирижера и репетиторов — именно для подобных случаев. Но всем им пришлось стоять в сторонке и сгорать не только от летней жары.
В тот вечер он действительно был на высоте. И, едва добравшись до гостиницы, Дэнни сразу же позвонил профессору Ландау.
— Это просто чудесно, — с гордостью похвалил учитель ученика. — Ваши родители должны быть очень рады.
— Да-а, — ответил Дэнни уклончиво. — А вы не могли бы позвонить маме и рассказать ей об этом?
— Дэниел, — профессор Ландау обратился к нему со всей серьезностью, — эта мелодрама с вашим отцом чересчур затянулась. Послушайте, ведь это прекрасная возможность для вас сделать жест примирения.
— Профессор Ландау, прошу вас, постарайтесь понять. Я просто не могу заставить себя…
И он умолк.
Из
29 сентября 1956 года
Секс.
Я много думал о нем летом, когда потел, надрываясь на строительных работах, о которых так предусмотрительно договорился мой отец, желавший расширить мое знакомство с физическим трудом. И пока мои соседи по кампусу, Ньюол и Уиг, валялись на лучших пляжах Европы, я все лето только тем и занимался, что укладывал кирпичи.
В Гарвард на предпоследний курс я вернулся, преисполненный решимости добиться успеха там, где до сих пор не знал неудач — ибо еще ни разу не пробовал.
Я настроился потерять свою девственность.
Майк и Дик приехали в колледж, полные впечатлений о том, как они гуляли ночи напролет с нимфами разных национальностей и габаритов — на любой вкус.
Но желание быть как все и ничем не отличаться мешало мне попросить у них совета — как у одного, так и у другого, а если точнее, спросить у них чей-нибудь номер телефона. Ведь тогда я стану посмешищем для всего «Порцелина», не говоря уже об «Элиот-хаусе»: вся эта разудалая компашка, включая даже старых сплетниц, которые служат в столовой, обязательно начнет надо мной потешаться.
В отчаянии я даже подумывал, не посетить ли мне пресловутые бары в районе площади Сколэй в Бостоне, но так и не собрался с духом, чтобы пойти туда одному. Кроме того, сама мысль об этом внушала отвращение.
Кто бы мог мне помочь?
Ответ на этот вопрос стал для меня очевиден в первый же вечер, когда я вновь приступил к работе в библиотеке. Ибо там усердно трудился за своим столом Тед Ламброс — он-то мне и был нужен.
*****
На этот раз уже Эндрю упрашивал Теда прийти к нему в комнату для очень важного разговора.
Тед был озадачен, поскольку никогда не видел своего приятеля таким взволнованным.
— Как дела, Элиот?
— Так себе. А как ты провел каникулы, Тед?
— Неплохо, если не считать того, что виделся с Сарой всего раза два за все время. А так работал, как обычно, в «Марафоне». Так что у тебя стряслось?
Эндрю ломал голову, как же ему начать разговор.
— Эй, Ламброс, ты умеешь хранить секреты? — спросил он.
— У кого ты спрашиваешь, Элиот? Мы же связаны с тобой священными узами арендатора и арендодателя.
Эндрю открыл еще одну бутылку пива и сделал большой глоток.
— Ты знаешь, я с восьми лет учился в частных пансионах. Девочек мы видели только таких, каких привозили к нам на чаепития с танцами, на утренники всякие. Ну, ты знаешь — обычно это маленькие жеманные принцессы-недотроги…
— Да уж, — подхватил Тед. — Наслышан о таких.
— А у вас в школе было совместное обучение?
— Конечно, это одно из преимуществ отсутствия денег.
— Значит, тебе наверняка было не так уж много лет, когда ты… начал спать с девушками?