Однокурсники
Шрифт:
— Как ты думаешь, что власти будут делать? — спросил Дьёрдь.
— Уйдут в отставку. Ничего другого им не остается.
Толпа на площади перед Парламентом почти пугала своей необъятностью. Сотни тысяч людей осаждали величественное здание правительства, украшенное неоготическими башенками. Все скандировали имя единственного руководителя, заслужившего доверие народа, — Имре Надя, требуя вернуть его на пост премьер-министра, с которого его сняли год назад по настоянию ЦК партии.
Вечер уступил место ночи, и ощутимо похолодало. Но никто не расходился, люди делали факелы из газет и журналов и, держа их в руках, продолжали скандировать имя Надя.
И вдруг на одном из балконов показалась чья-то худощавая фигура. В передних рядах раздались крики — они эхом разнеслись по толпе, нарастая волной, и вот уже задние ряды тоже стали кричать: «Это Надь, это Надь!»
Немного неуверенно, волнуясь, смещенный лидер поднял руки, жестом умоляя всех замолчать, а потом принялся размахивать руками, словно дирижируя.
— Он что, сошел с ума? — не удержался Дьёрдь. — Машет руками как помешанный.
Но через мгновение все стало понятно. Он исполнял национальный гимн, и вместе с ним запела вся площадь. Это был гениальный ход!
После окончания песни Надь исчез так же незаметно, как и появился. Толпа, взволнованная и ликующая, начала расходиться. Инстинктивно все понимали, что этой ночью уже ничего не случится. По крайней мере, на площади перед Парламентом.
Дьёрдь и Аника были уже на полпути к университету, когда услышали выстрелы. Они взялись за руки и побежали к Музеум-бульвару. Улицы, мощенные булыжником, были запружены людьми — возбужденными, любопытствующими, напуганными.
Когда они вдвоем добрались до Музеум-бульвара, в воздухе все еще висели клубы слезоточивого газа. Аника достала носовой платок и прижала его к лицу. У Дьёрдя защипало в глазах, словно от ожога. Какая-то истеричная молодая девица пронзительно вопила, что агенты тайной полиции устроили резню среди беззащитных людей.
— Мы должны убить всех этих негодяев! — рыдала она.
— Ни малейшего шанса, — шепнул Анике Дьёрдь. — Поверю в это, лишь когда увижу хоть одного мертвого агента.
Он взял свою девушку за руку, и они снова побежали.
Не успели они добежать до следующего квартала, как остановились, охваченные ужасом. Над их головами, привязанное за ноги к фонарному столбу, висело истерзанное тело офицера тайной полиции. Дьёрдю стало дурно.
— Дьюри, — сказала Аника, дрожа, — мы же знаем, что они творили со своимипленниками.
На следующем углу они увидели трупы еще двух агентов тайной полиции.
— Господи, — взмолилась Аника, — я больше этого не вынесу.
— Пойдем, я провожу тебя домой.
— Ну, хулиган, тебя еще не арестовали, как я погляжу.
Было около пяти утра. Иштван Колошди сидел, прильнув к радио, — он выглядел изможденным и нервно курил. Марика бросилась на шею брату.
— Дьюри, ходят такие ужасные слухи. Я так боялась, как бы с тобой что-нибудь не случилось.
— Зачем тебе слухи, Марика, — вмешался глава семьи. — В новостях только что сообщили всю правду.
— В самом деле? — спокойно произнес Дьёрдь. — И какова же версия «Радио Будапешта» о сегодняшних событиях?
— Произошел небольшой фашистский мятеж, который полиция сурово пресекла, — сказал Иштван Колошди. — А где ты был весь вечер?
Дьёрдь сел в кресло напротив отца, наклонился вперед и сказал с улыбкой:
— Слушал Имре Надя.
— Ты сумасшедший. Надь — это ничтожество.
— Попробуй сказать это тем тысячам людей, которые приветствовали его на площади перед Парламентом. И мы собираемся вернуть его и поставить во главе партии.
— А я собираюсь вернуть волосы на свою лысину. Вы все — кучка безмозглых идиотов.
— Ты говоришь как настоящий социалист, — сказал Дьёрдь, выходя из комнаты. — Пойду спать. Даже сумасшедшим нужен отдых.
Спустя примерно три часа сестра разбудила его.
— Проснись, Дьюри. Надя назначили премьером! Только что передали в новостях.
Дьёрдь заставил свое измученное тело подняться с постели. Он должен увидеть лицо отца. Застегивая на ходу рубашку, он побрел в гостиную. Старик, казалось, прилип к радиоприемнику, вокруг все было заставлено пепельницами, до краев наполненными окурками.
Когда Марика передала Дьёрдю чашку с черным кофе, он спросил отца:
— Ну и?
Глава семьи поднял на него глаза и ответил без тени иронии:
— Ты никогда не слышал от меня ни слова против Имре Надя. В любом случае, он должен будет получить благословение Москвы, ведь он попросил помощи у советских войск.
— На сей раз ты размечтался, отец.
А потом повернулся к сестре и сказал:
— Если позвонит Аника, скажи ей, что я ушел в университет.
Он закинул куртку через плечо и поспешил из дома.
В последующие годы Дьёрдь, вспоминая эту минуту, задавался вопросом: ну почему он так сухо простился тогда? Нет, не с отцом. Ведь старик разозлил его своим бесстыжим лицемерием. Но неужели сестре Марике нельзя было сказать что-нибудь ласковое на прощание?
Конечно, в то холодное октябрьское утро 1956 года он и представить себе не мог, что вскоре окажется за тысячи километров от дома, но все равно — легче от этого ему не становилось.