Однокурсники
Шрифт:
«Какого черта, — он старался рассуждать рационально, — я выплесну всю свою боль на нотную бумагу. Страсть лишь способствует искусству». Но в его случае все попытки выразить страсть к Марии в музыке лишь способствовали возгоранию еще большей страсти.
Джордж Келлер тоже предпочел остаться в Кембридже. И хотя Эндрю Элиот любезно приглашал его поехать вместе с ним на каникулы, Джордж захотел пожить в уединении и еще больше усовершенствовать свой английский язык, которым он и без того овладевал с невероятной скоростью.
На рождественский
Они были настолько поглощены своими занятиями, что так и не заметили друг друга. Как и того, что каждый из них был одинок.
Около полуночи в Дэнни Росси вдруг проснулось то детское, что дремало в его подсознании. Он отложил в сторону партитуру и по какой-то атавистической привычке стал наигрывать на рояле рождественские гимны, импровизируя.
Окно было приоткрыто, и музыка плавно поплыла через опустевший и темный двор, пока не достигла ушей Джорджа Келлера, который, конечно же, все еще занимался как сумасшедший.
Венгерский эмигрант откинулся на спинку стула и прикрыл глаза. Ему всегда очень нравилась мелодия песни «Тихая ночь», даже когда он жил в Венгрии. И теперь, за тысячи и тысячи километров от своего прежнего дома, он вслушивался в слабые отголоски этой музыки, тихо звеневшей в ледяном воздухе Кембриджа.
И на мгновение в памяти всплыло то, о чем он хотел бы забыть навсегда.
Из дневника Эндрю Элиота
18 января 1957 года
От этого Джорджа Келлера я, наверное, скоро свихнусь. Может, он такой из-за того, что у него менталитет эмигранта. Вообще-то в настоящее время я разрабатываю собственную теорию о том, что размеры амбиций у любого американца обратно пропорциональны количеству времени, прошедшего с того момента, когда он ступил на эту землю.
Раньше я думал, будто у Ламброса шило в заднице. А ведь он здесь родился. Это его родители прибыли сюда на корабле. Но ничто, абсолютно ничто на свете не может превзойти бешеную упертость этого венгра, который приехал в Америку всего пару месяцев тому назад. Будь он локомотивом, то давно взорвался бы от перегрева — так сильно он загружает свою топку.
Когда я просыпаюсь в 8 утра — для меня это безбожно рано, — он в это время уже вовсю трудится, давным-давно проглотив свой завтрак. Почти каждый день он сообщает мне чуть ли не с гордостью, что первым пришел утром в столовую. (Сравните с Ньюолом, который счастлив от мысли, что ни разу не встал к завтраку за все время своего пребывания в Гарварде.)
Джордж взял у меня в долг пятьдесят баксов (пообещав обязательно вернуть, когда ему начнут выплачивать стипендию) и купил портативный магнитофон, который носит с собой на все занятия.
И вот теперь он прослушивает лекции еще и днем, в записи на магнитофоне, чаще всего по нескольку раз — до тех пор, пока практически
И у нас действительно возникли некоторые проблемы с Тедом и Сарой. Джордж с пониманием отнесся к их потребности бывать вдвоем, наедине друг с другом, но он упорно твердил, что, если они будут пользоваться моей комнатой, это не будет ему мешать, поскольку он сможет продолжать заниматься в гостиной.
Мне пришлось очень тактично объяснить ему, что это они будут сильно возражать. В конце концов Джордж согласился уходить в библиотеку и сидеть там с четырех до полседьмого в те дни, когда Тед и Сара временно занимают наше жилище.
А теперь самое удивительное. Я понятия не имею, в какое время он ложится спать. Если честно, у меня есть смутное подозрение, что этот паренек вообще никогда не спит! И пару ночей тому назад я стал свидетелем жутковатого зрелища.
После обильных возлияний в «Порце» мой организм вынудил меня подняться в два часа ночи по естественной нужде. И когда я стоял над унитазом, стараясь не промахнуться, то вдруг услышал, как из душевой доносится какой-то загробный голос, который выводит что-то вроде «начать — начал — начнет, махать — махал — махнет, петь — пел — споет».
Я позвал Джорджа по имени, но вместо того, чтобы сразу откликнуться, он по-прежнему долдонил глаголы в своей эхо-камере, облицованной кафельной плиткой.
Тогда я отодвинул душевую занавеску. Он стоял почти голый, если не считать модных облегающих плавок, с учебником по английской грамматике в руках. Он почти не обратил на меня внимания, поскольку продолжал бубнить все новые слова, забивая их себе в голову.
Я предостерег его, сказав, что он доведет себя до смерти. На это он ответил: «Доводить — доводил — доведет».
Я пошел к раковине, набрал стакан холодной воды и вылил ему на голову. Он задрожал и посмотрел на меня с удивлением, после чего вырвал из моей руки занавеску, задернул ее и возобновил свою глагольную гимнастику.
«Показать — показал — покажет, сказать — сказал — скажет».
«Какого черта, — подумал я. — Пусть убивает себя — мне-то какое дело».
Я плотно закрыл за собой дверь в ванную комнату, чтобы, по крайней мере, Ньюолу было спокойнее, поплелся назад к себе в постель и уснул.
Или, как сказал бы Джордж, уснуть — уснул — уснет.
*****
— Привет, папа. Это Джейсон. У меня отличная новость.
— Тебя плохо слышно, сынок. Какой-то ужасный гудеж стоит. Откуда ты звонишь?
— Гудеж — подходящее слово. Вся команда по сквошу гудит в моей комнате. Мы выбирали капитана университетской сборной на будущий год, и по глупому недоразумению все проголосовали за меня.
— Сынок, — радостно воскликнул Гилберт-старший, — это же потрясающая новость! Даже не терпится рассказать все твоей матери. Готов поспорить, ты и в теннисной команде тоже станешь капитаном.