Однокурсники
Шрифт:
— Если до свадьбы — то да, — ответила она, не колеблясь.
— Боже, это невероятно, — произнес он.
Терпение у него иссякало. И доводы тоже.
Переполненный горячим желанием убедить эту бесчувственную недотрогу, он выпалил сгоряча:
— Послушай, Мария, мы обязательно поженимся когда-нибудь. Разве этого недостаточно?
Наверное, она была слишком огорчена, чтобы заметить: он практически сделал ей предложение стать его женой в будущем. Как бы там ни было, она сказала в ответ:
— Дэнни, пожалуйста, поверь мне, ради всего святого: ничего не могу с собой поделать — меня так воспитали. Мой духовник, мои родители, хотя нет, не буду уклоняться от ответственности и перекладывать на них вину, это мое собственное убеждение. Так вот, я хочу подарить свою девственность супругу.
— Господи, это так старомодно. Разве ты не читала Кинзи? В наше время таких женщин едва ли наберется процентов десять.
— Дэнни, мне это безразлично, даже если я буду последней девственницей на земле. Я намерена оставаться непорочной до первой брачной ночи.
У Дэнни, исчерпавшего все свои ораторские возможности, почти непроизвольно вырвалось:
— Вот черт!
Пытаясь совладать с собственной страстью, он сказал:
— Ладно-ладно, давай забудем обо всем, пойдем поедим.
И начал надевать галстук, когда с удивлением услышал ее ответ:
— Нет.
Он повернулся к ней и рявкнул:
— Что на этот раз?
— Дэнни, давай по-честному. Никто из нас двоих не сможет жить так дальше. Мы оба начинаем злиться друг на друга, а это означает, что наши нежные чувства неминуемо улетучатся.
Она встала во весь рост, словно желая подчеркнуть свое физическое преимущество, а не только моральное.
— Дэнни, ты мне в самом деле очень нравишься, — сказала она. — Но я не хочу видеть тебя…
— Совсем?
— Не знаю, — ответила она, — по крайней мере, некоторое время. У тебя этим летом будет Тэнглвуд. Я поеду в Кливленд и поработаю там. Может, расставание пойдет нам на пользу. Будет время подумать.
— Разве ты не слышала, что я хочу на тебе жениться?
Она кивнула. А потом сказала негромко:
— Да. Но я не уверена, что ты в самом деле этого хочешь. Вот почему нам надо на время расстаться.
— Но писать-то друг другу мы сможем? — спросил Дэнни.
— Хорошо, давай.
Мария прошла к двери и обернулась. Она молча смотрела на него несколько секунд, а затем шепнула:
— Если б ты знал, Дэнни, как мне больно.
И ушла.
*****
К началу весны 1957 года Джордж Келлер был готов наравне со всеми студентами своего выпуска слушать лекции на том языке, на котором проходило обучение в Гарвардском университете.
Как и следовало ожидать, своей специализацией он выбрал государственное устройство, поскольку Бжезинский объяснил ему, что, свободно владея русским языком и досконально разбираясь в политике, проводимой «за железным занавесом», он может стать незаменимым человеком в Вашингтоне.
Среди выбранных им курсов для весеннего семестра значились лекции «Управление в государственной сфере» (180), «Принципы международной политики» — и это даже несмотря на то, что имя профессора, читавшего этот курс, напомнило ему о параноидальном чувстве, от которого он страдал в начале своего пребывания здесь. Ведь лектора звали не иначе как Уильям Палмер Элиот — это был еще один (хоть и мнимый) родственник его соседа Эндрю.
И все же это был важный выбор. Ассистентом у этого Элиота был круглолицый молодой преподаватель, который говорил по-английски с жутким иностранным акцентом, еще похлеще, чем у Джорджа. Его звали Генри Киссинджер. Необъяснимым образом, не сговариваясь, эти двое потянулись друг к другу.
Киссинджер, как и Джордж, был беженцем, но только из Германии военной поры, он закончил Гарвард (и точно так же англизировал свое имя). Он обладал поразительной способностью разбираться во всех политических тонкостях — как теоретически, так и на практике. Доктор К. (как любовно его называли студенты) уже руководил неким действом под названием «Гарвардский международный семинар». И входил в состав редколлегии журнала «Форин афферс» — вероятно, наиболее влиятельного политического издания в мире.
Джордж думал, будто это его собственные таланты позволили ему выдвинуться в участники секции Киссинджера, но обнаружил: оказывается, сам преподаватель сделал все возможное, чтобы заполучить его в свою дискуссионную группу. И ни тот ни другой не были разочарованы.
Помимо всего прочего, Киссинджер находился под сильным впечатлением от того, как Джордж владеет русским языком. Молодого преподавателя не покидало жгучее желание стать номером один в Гарварде (а со временем и в мире), вот почему ему хотелось во что бы то ни стало записать юного венгра к себе в команду. Ведь он прекрасно знал, как отчаянно его главный соперник, Збигнев Бжезинский, жаждет и впредь оказывать влияние на Джорджа.
В самом начале семестра, после собрания учебной группы, он остановил Джорджа и сказал:
— Мистер Келлер, вы не могли бы задержаться на минуту? Я хотел бы сказать пару слов о вашей последней работе.
— Конечно, — вежливо ответил Джордж, внезапно испугавшись, что выполненный им анализ вовсе не такой уж необычный и глубокий, каким он его посчитал.
— Все нормально, профессор? — поинтересовался Джордж, когда последний студент вышел из аудитории.
Хорошо разбиравшийся в университетской табели о рангах, он ловко наградил Киссинджера званием профессора, хотя прекрасно знал, что тот всего лишь простой преподаватель. Удостоенный такой чести Киссинджер был явно польщен. По крайней мере, он широко улыбнулся.
— Ваша работа, мистер Келлер, не просто «нормальная». Она великолепная. Я никогда еще не встречал студенческих работ, где с таким пониманием проводились бы различия между тонкостями в философских доктринах восточноевропейских стран.
— Благодарю вас, профессор, — обрадовался Джордж.
— Я знаю, вас не так давно привезли из Венгрии. Что вы изучали в Будапеште?
— Право. Советское право, разумеется. Довольно бесполезное дело, да?
— Смотря для кого. Лично я для своих исследований с удовольствием пригласил бы человека, специалиста в этой области, который свободно читает по-русски.