Одолень-трава
Шрифт:
Уже в сумерках, ночною порой — ведь в июне темнеет поздно, — девушки вышли из подъезда, покинув, наконец, пропыленную маринину квартиру. Они брели по Арбату, словно оглушенные, не замечая все еще бойкой торговли там и тут: всяких маечек, побрякушек, забавных игрушек и книжек на любой вкус, словом, всего того, что так приманивает юных девушек! Они не слышали ни поющих под гитару молодых людей, ни замызганного полупьяного поэта, с ожесточением выкрикивающего свои стихи перед жиденькой толпою зевак… И еще многого другого не видели и не слышали девочки — будто кто высосал из них все соки, вытянул силы и самую душу…
Отяжелевшие, больные, брели подружки, уставясь с унылым безразличием в замусоренную мостовую, наступая на плевки и окурки. Над головами их зажглись звезды, а большая, яркая Зеленая Звезда мигала так отчаянно, будто подавала на Землю сигнал «SOS»… Но девочки сигнала того не заметили и, добредя до Арбатской площади, не посоветовавшись и толком не попрощавшись, расстались…
Машенька, побледневшая еще больше, с огромными серыми кругами вокруг наивно распахнутых глаз, шатаясь, словно вяленая рыбешка на проволоке, побрела вниз, в метро. А Томка присела на закругленный гранитный парапет около «Праги». Голова у нее раскалывалась, все болело, точно ее долго били, хотя Марина и пальцем к ней не притронулась, а только водила руками и будто разрывала что-то вокруг нее… Все-то Тамаре теперь было тошно: и Москва, куда она так рвалась из своего Воронежа, и подруга ее, и учеба, и даже тот славный юноша, который вчера на Патриарших читал ей такие замечательные стихи…
«Не хочу ничего, — подумала она, — пропади все пропадом! И домой не хочу: хватит, нашли тоже маменькину дочку. — Она и о себе сейчас думала с каким-то ожесточением. — Разве это жизнь: одно и то же, одно и то же, — а вот она жизнь!»
Томка подняла голову и взглянула на шикарных женщин, сидящих за столиками на открытом балконе «Праги». Даже сюда, к переходу, доносились сверху их голоса, смех и звон бокалов. Тамара поднялась и, не отдавая себе отчета, направилась к ресторану.
Больше ни Машу, ни Томку никто не видел — они затерялись где-то в огромной, остывающей к ночи Москве.
Глава II
Когда первый удар грома спугнул голубей, сидящих на подоконнике, Ксюн будто очнулась.
— Скучун! Ты почему пирожки не ешь? Вкусные… — Она огляделась: Скучуна в ее комнате не было. Урч, Кукой и Кутора уплетали теплые пирожки за обе щеки, а пушистый ее дружочек… Как же могла она проглядеть его?..
Ксюн в отчаянье кинулась к окну. Крупные редкие капли ударяли по листьям и цветам как по клавишам; вот невидимый дирижер взмахнул палочкой — и мощные потоки дождя обрушились на землю. Молнии, полыхавшие одна за другой, подсвечивали двор, словно театральные софиты… Началась самая настоящая симфония дождя!
— Урч, Кутора, его здесь нет!
— Как нет?! Кого нет?! — все тут же перестали жевать, а Кукой так и застыл с полуоткрытым ртом, из которого выглядывал пирожок… Старый Урч мигом сориентировался и, проглотив кусок, заявил:
— Так! Все ясно! Он удрал на поиски места, указанного на карте! Надо было мне, старому, следить за ним, да получше… Но теперь уж не воротишь. Ксюн, поскорее разыщи Скучуна; Бог весть что с ним может случиться, а ты все же как-никак знаешь город…
— Да, уже бегу! — Ксюн наскоро, путаясь в рукавах, напялила кофточку. — Это я, дуреха, недоглядела. Теперь-то ясно, что он только и думал, как бы поскорее сбежать из дому в то потайное место! Но зато я знаю где его искать спасибо бабушке! Сидите тихо и ждите нас. Без Скучуна не вернусь… — и она исчезла за окном в шуме дождя.
Когда Ксюн отыскала угол улицы Качалова и Алексея Толстого, на ней сухой нитки не оставалось. Но она словно не замечала этого. Тучи, летящие над головой, казалось, торопили ее и указывали путь. И когда сквозь дождливый туман Ксюн увидела бело-розовый особняк с орхидеями, она ни секунды не сомневалась, что именно это место искал Скучун, и он, конечно же, здесь!
Спустя три минуты Ксюн уже склонялась над своим пушистым другом, который, лежа на прохладном полу, улыбался во сне…
— Скучунушка, мой хороший, проснись, это я! — Ксюн ласково шебуршила густую зеленую шерстку. Капли дождя, пропитавшего ее одежду и волосы, скатывались ему на мордочку, и Скучун, все еще улыбаясь, открыл глаза.
— Ксюн, как хорошо, что ты здесь! Посмотри вокруг… какая сказка! Ой, да ты вся мокрая! Простудишься, надо скорее переодеться…
— Это потом, все потом, расскажи мне скорее, что тут с тобой произошло… Ты какой-то совсем другой, будто светишься!
— Сейчас я все тебе расскажу. Вот, послушай: С тобою в Москве повстречавшись, Мы в тайный отправились путь, Мечтали о цели желанной На лик Красоты взглянуть…
— Что это? Боже мой, Скучун, ты заговорил стихами, как это здорово!
Земные завесы скрывают Ее зачарованный лик… Никто в целом мире не знает…
— Скучун, сюда идут! — перебила его Ксюн. Не отрываясь от широко раскрытых, будто изумленных глаз Скучуна, читавшего стихи нараспев, вдруг услыхала она чьи-то шаги. Это появились служители музея Максима Горького, размещенного в особняке. Рабочий день начался, смотрители разошлись по своим местам. Наших героев могли обнаружить, и Ксюн увлекла Скучуна к выходу во внутренний двор.
И все же их заметили… Молодая женщина, вся в сиреневом, с добрыми, чуть печальными глазами увидела девочку, которая вела мимо застывшей волною лестницы маленькое пушистое существо. Его наэлектризованная шерстка потрескивала, глаза сияли, и громко, восторженно, радостно это неведомое существо читало стихи человеческим голосом! Девочка была совершенно мокрая, и по полу за ней тянулась влажная, грязноватая дорожка. Милая Наталья Алексеевна — сиреневая хозяйка особняка — ничего никому не сказала. Она только покачала головой, взяла тряпку и быстро вытерла следы. И больше странных посетителей никто не увидел… А Тамара Алексеевна любила этот сказочный дом и хорошо знала, что здесь может произойти все что угодно…
Скучун, казалось, ничего не замечал вокруг. Он все еще был словно в трансе…
К победе душой устремляйтесь Спасайте больную Москву! Заветный свой путь загадайте И сбудется он наяву! В шкатулке — пути указанье…
— Что это? — очнулся Скучун. — В шкатулке пути указанье? Что я говорю, Ксюн? Мне будто диктует кто-то…
— Ты сказал еще: «Спасайте больную Москву!» Откуда ты знаешь, что Москва больна?
— Понятия не имею… Ксюн, все это неспроста. Мне кажется, я читаю чьи-то мысли, угадываю и произношу вслух то, что возникает во мне как бы помимо моей воли… Сам не знаю, что я скажу через мгновенье: эти стихи приходят сами, и слова, и рифмы… Только вот, Ксюн, они еще ужасно корявые! И все же, пускай я пока не научился, пусть такие вот, какие есть, но мне кажется, что это помощь нам свыше, помощь и весть… Как ты сказала: «Спасайте больную Москву… В шкатулке — пути указанье…» Скорее! — Скучун бросился бежать к калитке, открытой на улицу Алексея Толстого. Ксюн, совершенно ошеломленная, помчалась за ним.
«Ничего не понимаю!» — пронеслось у нее в голове.
А солнышко уже ласкало Москву, согревая мокрые стены домов, макушки прохожих и блестевшую после дождя решетку Патриаршего пруда…
Скучун, будто пушистый снаряд, влетел в знакомое окно. За ним появилась Ксюн. Ее била дрожь. Девочка вся побелела: то ли от холода, то ли от волнения, хотя на улице уже было жарко. Мокрая юбка облепила ноги, кофта была — хоть выжимай, а в туфельках хлюпала вода…
Взглянув на Кутору и Кукоя, забившихся под стол в ожидании ее возвращения, она удовлетворенно кивнула, громко чихнула и без сил бухнулась в кресло.