Одолень-трава
Шрифт:
— Да, да, милочка, сейчас все обсудим, — кивал Зур, подливая себе и старику из васильково-синего хрустального графинчика. Ор уперся локтями в стол, уже испачкав рукав салатом. Он ничего не мог ответить, потому что челюсти его с наслаждением дробили косточки молочного поросенка, и весь он всецело был поглощен этим занятием.
— Ну хватит! — Марина, гневливо хлопнув по столу ладонью, вскочила, в одно мгновенье став вдвое выше ростом. Посуда на столе зазвенела, дрожа от страха. Маринины очи теперь не косили — налитые кровью, они глядели в упор… И так страшна теперь была Дива, что даже ее приспешникам стало не по себе.
— Вы что, обедать сюда пришли?! У нас нет времени —
Голос Дивы все нарастал, сама она вдруг стала еще выше, и вот уже коснулась четырехметрового потолка своими страусовыми перьями. Свечи погасли, и теперь только налитые кровью глаза хозяйки светились во мраке…
— Мы подчиним себе этот город, окутаем его своей темной силой и затащим каждого, кто поселится в нем, — вы слышите: КАЖДОГО! — на дорогу Тьмы… Только вижу я — от вас мало проку, а город этот силен, как Звезда, слишком многое нам на горе тут создано по законам Красоты… — Дива схватила со стола зеленый бокал и запросто, точно бумажный стаканчик, измяла его своими тонкими пальцами, нимало при этом не поранившись. Хрусталь в ее руке точно расплавился и пролился на скатерть зеленым пятнышком. Ор тотчас услужливо дунул, и пятнышко мигом исчезло…
Расправившись с бокалом, Дива немного успокоилась и уменьшилась до прежних размеров. Она небрежно стряхнула паутину, которую только что зацепила своей прической, и, сжав зубы, прошипела свистящим шепотом:
— Ах, как ненавижу я эту Личинку! В ней таится наша погибель. Или она — или мы, а другого пути у нас нет: вы вот тут прохлаждаетесь, а что сделано вами хотя бы сегодня, чтобы погубить Свет и, ну, хоть малюсенькую радость в этом проклятом городе? От каждого нашего шага на этой земле зависит, будем ли мы вечны или растаем бесследно, как это стекло…
— Мы все сделаем, Дива, ты знаешь, на что мы способны! — принялся уверять ее Зур. Его пальцы царапали скатерть. — Я сегодня устроил премиленькую аварию в самом центре, там теперь ремонта — на месяц, да и много людей пострадало… А Ор так отделал сопливого юнца… впрочем, все это мелочи… Вот вчера была настоящая работа…
— Довольно, Зур, не оправдывайся, — перебил старик. — Мы ни в чем не провинились, Дива, и не обязаны отдавать тебе отчет. Мы подвластны лишь Тени, будто не знаешь. Брось свои женские штучки, истериками нас не возьмешь! И не вздумай учить… — Глухо и жутко звучал голос Ора. Остановившимся взглядом белесых глаз, от которого цепенело все живое, в упор глядел он прямо в переносицу Диве. — Мы не меньше твоего стремимся к победе над Светом. А что дурачимся тут, на Земле, так то до поры. И не завидую я тем, с кем мы схлестнемся всерьез… — Тяжко падали его слова во мраке. — Зажги-ка лучше свечи, хозяйка, оставим пустые споры, скоро полночь, пора нам ответ держать перед Тенью… Давайте всерьез все обсудим. Я выведал вот что: в одном месте, за городом, есть магический Лес, и Дух его таинственным образом связан с Москвой и даже с самой Личинкой: именно он даст ей силы в час будущего преображения…
Зур и Дива склонились над столом, внимательно слушая Ора. Тот говорил все медленней и тише, наконец, перешел на хрипловатый шепот, а потом и вовсе забыл о человеческом языке, и все трое вернулись к привычному способу общения — к телепатии, пока где-то в дальних комнатах не пробило полночь на старинных напольных часах. Тогда заговорщики поднялись со своих мест, прошли лабиринтом комнат и высоких дверей, занавешенных шторами с ламбрекеном [10] , к небольшой стеклянной балконной двери.
10
Ламбрекен — полоска ткани, украшающая верхнюю часть дверного проема.
Хозяйка открыла дверь — ив затхлую квартиру ворвались дуновения летней ночи… Все трое вышли на балкон. Успокоившийся Арбат дышал свежим и легким ночным воздухом, кое-где все еще слышались гитарные переборы, чьи-то возгласы, разговоры и смех. Иссиня-черное небо над затихшей Москвой было все в звездах. Уже нарождался чудесный светлый месяц, как вдруг… И месяц, и звезды, и всю необъятную ширь темного неба заволокло что-то, что было чернее черного…
Громадная Тень протянулась над поникшим Арбатом, заслонив собой небеса. Тень понемногу снижалась, то и дело меняя очертания. Вот она нависла над домом, где на едва различимом во тьме балкончике застыли три неясных силуэта. Тень мигом обволокла дом, заглушив в нем все звуки, потом проскользнула через раскрытую балконную дверь в квартиру. А там уж ее заждались! Съежившись до размеров дверного проема, Тень двигалась по коридору. За нею на почтительном расстоянии следовали Ор, Зур и Дива — силы Тьмы, воплощенные в людском обличье.
Вошли в столовую. Встали в молчаньи вокруг стола. Тень опустилась на кресло. Дива торжественно разлила по бокалам густое кроваво-красное вино. Вспенившись, оно зашипело, и дурманящий, приторный аромат разлился по комнате. Подняв бокалы и обратившись к Тени, трое ее вассалов [11] воскликнули: «Да здравствует Совет Четырех!»
И Совет начался.
Глава IV
Садовый участок № 20 встречал гостей. Елена Петровна сняла с калитки замок, широко распахнула ее, и Ксюн первая ступила на обрамленную цветами дорожку.
11
Вассал — подданный.
Вереница друзей промелькнула в саду, и вот уже расположились на веранде они: посиживают, поглядывают, ждут… Тревожатся: что-то будет?
А самовар уж кипит, булькает, и чашечки белые с золотым окаемом расселись на скатерти, уютные такие, нарядные… И ситечко как гамачок серебряный покачивается слегка под носом у заварного чайника… И занавеска тюлевая жеманничает с ветерком в дверном проеме: то обоймет косяк, то ластится к порогу… Веранда нежится, над скатертью витает самоварный дым, сгущается и опрокидывается в сад и угасает там, запутавшись в кустах пионов. Покойно тут… и мух нет. Хорошо!
А все же, что-то будет?
Кукой с Куторою глаза таращат: он — на нее, а она — в сад. Кутора глазищи круглые широко раскрыла, замерла, помалкивает: вся эта привычная людям жизнь для нее — нечто необыкновенное… Кукой на краешке стула все ерзает, мнется: так хочется ему сказать всем (а главное Куторе, которая нравится ему все больше) что-нибудь очень умное и значительное. Ксюн уплетает варенье, Скучун задумчиво помешивает ложечкой в тонкой чашке. А Урч? Тот весь — немое восхищенье! Он ведь тоже впервые узнал, что такое земное цветущее лето… Перегнулся через перила веранды, над жасмином навис и нюхает. Читать про все это в книжках там, в Нижнем городе, — одно, а вот открыть для себя на старости лет, что такое дыханье июньского сада — совсем другое…