Офелия
Шрифт:
Кевин улыбнулся, вытащил из своей сумки учебники и тетрадки Питера, протянул их приятелю.
– До встречи завтра? – промямлил Питер, исподтишка косясь на отца.
– Ага. И спасибо. Знаешь, ты классный друг!
Питер дождался, пока темные кудрявые вихры Кевина скроются среди кустов жасмина, тяжело вздохнул и поплелся за отцом в дом.
Глава 8
Дверь в отцовский кабинет закрылась, замок щелкнул, словно зубы хищного монстра. – Сядь.
Отец указал на кресло, и Питер торопливо в него плюхнулся. Коленки дрожали, тело, предчувствуя наказание, полнилось мерзкой ватной слабостью.
– Папа, прости, – торопливо произнес Питер, глядя в пол.
Он панически боялся отца, когда тот злился. Нет, Леонард Палмер никогда не бил никого из своих детей. Не запирал их в темном сарае, не заставлял отжиматься как в армии или бегать вокруг дома до изнеможения. Просто в его голосе и глазах в такие моменты оживал чужой человек. Страшный человек, который прошел войну, – и война осталась в нем. Про войну Питеру рассказала мама, сам бы он не понял, что так жутко проглядывает в его сильном и сдержанном отце в редкие минуты гнева. Он боялся войны. Слишком глубоко въелась мамина мантра, которую он слышал каждый день с самого детства: «Никакой войны здесь. Это далеко, умоляю – не зовите». Слишком хорошо запомнился разрушенный Ковентри. Альбомы черно-белых фотографий, на которых мертвых было куда больше, чем живых. Для Питера – благополучного, доброго, сытого, с рождения живущего в тепле и изобилии, – война была самым страшным из всего, что он только мог себе вообразить. Она не шла ни в какое сравнение с «русской угрозой», с вторжением оттудышей и уж тем более – со школьными проблемами или страшилками из книг. Питер видел войну на фото. Знал о ней по рассказам взрослых. Трогал руками цветы, растущие на месте жилого дома в Ковентри. И помнил, что война сделала Уилла Мерфи безумцем, и он убил себя. Война была для Питера материальной.
– Папа, я виноват. Накажи меня, но только не злись, пожалуйста. – Голос сорвался, мальчишка всхлипнул от нахлынувшего страха и умолк.
Он смотрел в пол прямо перед собой. Видел отцовские начищенные ботинки – дорогие, купленные прошлой осенью в Лондоне, когда мистер и миссис Палмер ездили на какой-то модный спектакль в театр, название которого Питер не запомнил. Ботинки, которые отец почему-то не снял при входе в прихожую, и светлые брюки, в которых он ходил дома.
– Посмотри на меня.
В голосе Леонарда Палмера не было гнева. Сдержанность – и только она. Спокойный тон, которым папа Питера, Агаты и Ларри обычно разговаривал по телефону со своими коллегами. Не страшный. И Питер несмело поднял взгляд от начищенных длинноносых ботинок к отцовскому лицу.
Отец не злился. Волновался, нервничал, то и дело касаясь то усов, то чисто выбритого подбородка. Но не злился, нет. Когда человек злится, он может только говорить сам. Или кричать. Мистер Палмер же был готов к диалогу с сыном и ждал, когда Питер успокоится. И, заметив, что сын на него смотрит, он заговорил первым:
– Давай поговорим как взрослые люди. Ты уже не такой маленький, чтобы тебя просто наказывали. В двенадцать лет стоять в углу несолидно и нелепо. Ты меня слушаешь?
– Да, папа, – уныло откликнулся Питер.
Леонард Палмер выдвинул из-под письменного стола стул, поставил напротив сына, сел. Нахмурился, представив себе, как это смотрится со стороны, вернул стул на место и опустился в кресло рядом с Питером.
– Вот и хорошо, – облегченно произнес мистер Палмер и побарабанил пальцами по резным
– Очень, пап.
– Спасибо, что купил ей рыбы. Взрослый поступок. Я, признаюсь, о покупке просто забыл. Сдавал концепт новой модели, заработался и… Спасибо, Питер. Только не стоило из-за этого прогуливать школу. Попросил бы Тревора, заехали бы с ним на дуврский рынок после учебы.
– Рынок закрывался раньше, чем заканчивались занятия. – Питер старался говорить спокойно, как взрослый, а не ныть. – Я виноват. Я впервые прогулял, пап. Ты же знаешь, что я ответственный.
– И честный. Потому сейчас я хочу услышать от тебя два честных ответа на два важных вопроса.
Питер кивнул, немного успокоившись. Разговор – это все же не четыре часа стояния в углу и не «завтра ты с Робертом и Клариссой убираешься в птичнике». И даже не «в наказание ты с нами на пикник не едешь».
– Хорошо, – продолжил отец. – Вопрос первый: ты думал о том, каково будет мне или Тревору ждать тебя у школы, а потом узнать от учителя, что ты сбежал? Не знать, где тебя искать и что сказать маме.
Питер покраснел до корней волос. Конечно, об этом он не подумал. Сбежал – и все. Физкультура же – это не серьезно. Не математика. А тут вон как. «А они могли решить, что меня похитили. Инопланетяне или русские», – вздохнул мальчишка. Ему стало чудовищно стыдно. Надо же, такой глупый, детский поступок!
– Я не подумал, папа, – пробормотал он. – Прости, пожалуйста.
– Перед ужином встанешь из-за стола и извинишься перед всей семьей за свой поступок, – строго произнес отец. – А теперь второй вопрос: что ты думаешь о существе в нашем пруду?
Мальчишка окончательно растерялся и застыл, обдумывая вопрос. «Что отец хочет от меня услышать? Здесь какой-то подвох, это точно. Но что я сказать-то должен?» – лихорадочно соображал он.
Леонард Палмер ждал, выбивая на подлокотниках кресла незамысловатый ритм. Взгляд его скользил по корешкам книг в шкафах у стены напротив, по громоздкому ящику телевизора, по комоду у окна, уставленному антикварными статуэтками супруги. В дверь вежливо постучали, заглянула Агата. Отец нахмурил брови, качнул головой: я занят. Агата тут же исчезла.
– Питер? – вежливо обозначил конец ожидания Леонард Палмер.
– Я… Я думаю. Она красивая, пап. И как я. В смысле, она юная. Да? – Отец сдержанно кивнул, и Питер продолжил, путаясь и запинаясь: – И мне кажется, ей надо показать, что мы рады, что… что она гость. И надо относиться к ней более… М-м-м… Более добро, что ли. Добрее, вот! Мне показалось, ей тут страшно. И я купил ей рыбу. Папа, я Кевину должен за автобус, он меня привез, когда я… я…
– Понятно, – прервал словесные мучения Питера отец. – Ты видишь в ней кого-то, с кем можно подружиться. Так? Значит, я не ошибся. А теперь послушай меня очень внимательно, Питер.
Мистер Палмер подался вперед, оперся локтями на колени, склоняясь к сыну ближе.
– Ты ошибаешься. Она не человек. Совсем. Она просто похожа на нас. Русалки не понимают речи, сынок. Абсолютно. Любой из языков нашего мира для них – тарабарщина. Потому что их мир – совершенно иной. Там нет людей. И там, откуда привезли Офелию, человек для них значит только одно: враг. И если у нее будет возможность напасть, навредить, покалечить или даже убить человека – она этим обязательно воспользуется. В воде она чудовищно сильна. Ей ничего не стоит свалить тебя в пруд и утопить. И никто из нас, взрослых, не успеет ничего сделать. Поверь, она это уже проделывала с другими людьми.