Офицерский гамбит
Шрифт:
Игорь Николаевич глубоко вздохнул, как ребенок после недавней истерики. Они немного помолчали. Алексей Сергеевич, не привыкший к проникающей свежести открытых объятий природы, поежился. И Игорь Николаевич решил сменить пластинку.
– Ладно, я тебя утомил. Ты ж не за моими соплями приехал. Просто мы живем в таком мире, где эмоции становятся лишними. А ведь помнится, ты мне про поэтов рассказывал, стихи цитировал в училище. – Алексей Сергеевич опешил и недоуменно улыбался другу в ответ, он ничего этого не помнил. Да и вообще, разве мог он в училище рассказывать стихи? А полковник Дидусь между тем продолжал: – Так вот, я потом много об этом думал. И вот что тебе скажу: все эти поэты, конечно, на войне гроша ломаного не стоят. Они хороши на кухне за чаркой. А дай им в руки оружие, да что оружие – поставь их на заводе у конвейера, и они будут представлять угрозу
– Память, как ни странно, сохранила разные лоскутки нашей общей жизни.
Алексей Сергеевич развел руками. Он был несколько смущен, не мог понять, как его безупречная память не могла воспроизвести того, что было всего два десятка лет тому назад. Как будто кто-то ластиком стер школьный набросок в альбоме. И Игорь Николаевич удивился; он считал друга таким непревзойденным знатоком литературы, а тут – какой-то неясный, необъяснимый провал.
– Ну как же?! А вот это: «…ко мне он кинулся на грудь, но в горло я успел воткнуть мое оружье, он завыл…» Ты так много раз повторял, что даже я запомнил.
Дидусь смотрел на друга с некоторым недоумением. Может, что-то у него случилось? Вообще, как-то он странно и необычно сегодня выглядит. Нет, просто устал он от работы. Надо ему сказать, уговорить отдохнуть, покопаться тут в земле…
– Нет, «Мцыри» я, конечно, помню. – Алексей Сергеевич виновато улыбнулся. – Но хоть убей, не помню, чтобы я это в училище цитировал.
– Ну как же? – сокрушался Дидусь. – Ведь ты мне еще твердил, что раз Аля хорошо стихи знает, то и тебе обязательно надо что-то выучить, чтоб не ударить лицом в грязь перед своей девушкой. Не помнишь, как ты выписал на листок в библиотеке этот отрывок и еще одно длинное стихотворение? Я уж не вспомню… – Игорь Николаевич усилием воли привел в действие замшелый маховик памяти. – Ну, про покорение племени какого-то, как старика пытали…
Алексей Сергеевич сделал круглые глаза.
– Ну, ты учил эти стихи, когда мы переход совершали из Рязани в Сельцы.
Не может быть, он ничего не помнит, думал Игорь Николаевич. Это же форменный идиотизм, я после ранения, и то больше помню. Он что, в другом мире живет? Что-то у него точно не в порядке, заключил Игорь Николаевич.
– Ладно, за ВДВ!
– За ВДВ!
Помолчали. Выпили по третьей. Молча, не чокаясь. За тех, кто из их роты уже навечно успокоился… Ничуть не захмелели, только согрелись, подумал Артеменко, а друг, точно читая мысли, взял графин и решительно понес в дом, чтобы не было искушения.
За какую-то минуту в сознании Артеменко пронеслись годы, целых два десятилетия. Он думал о себе, об Игоре, об их семьях и ценностях, невольно сравнивая все в сложной, узорной ретроспективе. Где-то он слышал, что чем устойчивее, гармоничнее внутренний мир человека, тем меньше он признает внешние правила игры, меньше обращает внимание на все преходящее, например на то, что неизменно сопровождает профессиональную деятельность индивидуума. Вот у Игоря это внутреннее казалось Алексею Сергеевичу если не незыблемым, то все-таки очень прочным, похожим на броню. Несмотря на колебания, на обрыв карьеры, может быть, в том самом месте жизненная кривая резко начинает набирать высоту. Общие принципы у него выше частного, а карьера и служба – это всего лишь частности, мелочь по сравнению с состоянием духа. А вот его восприятие себя всегда напрямую зависело от того, как его воспринимает окружающий мир. Ему нужна обратная связь, с оговоркой, что Але удавалось долгое время замещать весь остальной мир. Тоскливая мысль о жене в который раз пронеслась у него в голове, и он усилием воли вернулся к попыткам распознать цветовую гамму его и Игоря судеб. Как же так получилось, недоумевал Артеменко, ведь это я, а не Игорь, читал философов, изучал психологию и внедрялся в туманную область с расплывчатым обозначением «смысл жизни»? Поглядывая на появившегося в проеме двери Игоря Николаевича, Артеменко подумал, что тот живет по законам и традициям рода, движется по абрису, придуманному не им, а целыми поколениями простых и бесхитростных людей, его предшественников, которые носили такую же фамилию. И в этом превосходстве простоты было нечто феноменальное, имеющее прямое отношение к реальности бытия, к постоянству самого мира, к предназначению человека… И в этом можно было при желании ощутить привкус рая и вечного счастья. Его же собственный мир с запредельными достижениями казался мнимым, придуманным для создания высшего смысла, которого на самом деле не существует.
Когда Дидусь подошел, Артеменко решил проверить, остался ли его друг верен сумбурным идеалам юности.
– А как твой Жуков? Ты все так же его любишь? Помню, ты почти боготворил его военный гений…
Дидусь снисходительно, со свойственной ему иронией улыбнулся. Как-то особенно медленно, основательно расправил плечи, и Алексей Сергеевич тотчас узнал того парня, который подошел к нему в Сельцах, в учебном центре Рязанского училища.
– О-о, это было слишком давно, почти что в другой жизни. То есть до войны. А война расставила точки над «і». Помнишь выражение из военной библии «Война все спишет», которое мы все считали предстарческим маразмом неудавшегося полководца? Но она точно все списала, смыла мои прежние личные впечатления об этом герое, знаешь, как что? – Он слегка замялся, словно это произносить было неприлично или кощунственно, но другое сравнение не лезло ему в голову: – Как вода в унитазе.
Дидусь выпалил засевшую в голове фразу, и ему стало легче говорить дальше, выдавать свои аргументы.
– Чтоб ты понимал, это не только мое мнение. Не любили у нас Жукова в академии Фрунзе. Черняховский – да! Рокоссовский – да! А вот Жуков – не то чтобы совсем нет, просто слишком много вопросов.
– Вот это да! – Алексей Сергеевич раскрыл рот от удивления. – А я почему-то считал Жукова полководцем номер один.
Игорь Николаевич задумался: стоит ли объяснять далекому от войны другу те очень тонкие истины, которые способен осознать лишь человек, видевший разорванное в клочья небо, комки поднятой взрывом земли над головой, отнятые конечности и много людской боли, собранной в одном месте. Но решился. Когда еще они поговорят по душам, память ведь многое стирает.
– Понимаешь, Жукова сделали супергероем наши демагоги-идеологи. Он и в самом деле многое понимал и умел. Только действовать ему пришлось в определенных исторических условиях. Если бы он не был таким, то не стал бы никаким. Но – это одна сторона дела. Так сказать, для обывателя, которому нужны герои для воспитания своих детей. Еще есть иная плоскость, сугубо военная. Так вот, действовал он как маленький божок, людей не жалел нисколько. На Халхин-Голе, чтобы нагнать страху и добиться почитания своей персоны, приговорил к расстрелу семнадцать старших офицеров, которые были спасены лишь благодаря счастливому случаю. Кстати, все его победы имели место исключительно в случаях подавляющего, иногда в несколько раз, перевеса в живой силе и технике. На многочисленных фронтах он был, как бы это сказать, военным продолжателем идеологии Сталина. Если бы Сталин был способен сам командовать войсками, то он бы управлял войском именно так, как Жуков. Но так как Сталин был вообще никчемным воякой, абсолютно непригодным для армии, то его политику на войне реализовывал волевой Жуков. На местах он быстро наводил шороху за счет расстрелов всех, кого определял «трусами и паникерами». Я как человек, который кое-что смыслит в военном деле, конечно, оправдываю многие его приказы. Но подтверждаю и то, что он заигрывался, а презрение к солдатской и офицерской жизни у него не знало границ.
– Может быть, все дело в завышенных начальственных амбициях?
Эх, с грустью подумал Дидусь, ничего он не понял. Зря рассказал ему. В ответ он пробормотал не слишком внятную фразу.
– Амбиции, брат мой, – тут Игорь Николаевич посмотрел на старого товарища с прищуром и ухмылкой, это многозначитальное выражение появилось у него после многих лет командования в военное время на Кавказе, – амбиции – они как подштанники, должны быть, но их не всегда стоит показывать.
Они еще немного потолковали, и Артеменко засобирался.
– Слушай, а может, останешься? Часа через два мои приедут, шашлычки поджарим, выпьем по-человечески. Старика моего увидишь, да и он с тобой хотел потолковать. Тебе интересно будет – он у меня хохол видный, с аргументами. А завтра рано встанешь и поедешь себе…
Алексей Сергеевич отрицательно покачал головой. Его мысли снова окунулись в беспокойство, возникли нестерпимо влекущие, родные образы жены и дочери, которых он завтра будет встречать, затем из его видений явились мрачные образы контрразведчиков в черном, как чекисты тридцатых годов. Они вполне могли вести, его и спалить в любой момент, точно так же, как того офицера ФСБ. Артеменко не отдавал себе отчета, что тревога и многочисленные страхи, живущие в нем многие месяцы, заставляли его все время быть в движении, постоянно искать покоя то в одном, то в другом месте, точно он не знал, что источник проблем упрятан внутри его самого.