Офицерский гамбит
Шрифт:
Игорь Николаевич помедлил с ответом. Впервые он осознанно задумался над тем, что Украина может быть как-то замешана в игре, может выступать какой-то стороной в этой войне, что существует какое-то опосредованное участие его малой родины. И впервые возмутился и ужаснулся своих размышлений, когда его обожгла мысль, что ведь не на стороне Кремля могут оказаться украинцы. По другую сторону баррикад. И к своему изумлению, чувствовал, что и его родной отец, человек, четверть века прослуживший в Советской армии, если и не против, то не на стороне Кремля. Он действительно что-то слышал о биатлонистке, просачивались смутные слухи о каких-то бойцах… Но он не мог, не имел права принять на веру то, чего не знал наверняка. Его молнией пронзило другое. До сих пор Украина незримо присутствовала в его жизни как данность, далекая священная земля, где он родился. А тут вот оказывается, что Украина – участница событий…
– Я слышал, но врать не хочу. Не очень верю в такие рассказы, потому что слишком
– А что, в самом деле Басаева федералы накрыли?
– Да что ты, батя, в самом деле?! – Тут уж Игорь Николаевич не выдержал, опять вскипел, переполненный нахлынувшими эмоциями, и лицо его исказилось, как от боли. – Разве могли федералы уничтожить знамя ФСБ России?! Нет, батя, это простая случайность, стечение обстоятельств. Если знать детали этого взрыва, то нельзя не понять, что там был самоподрыв. Да и не было у наших управляемых ракет, которые могли бы поразить Басаева. Но выглядит его уничтожение правдоподобно, потому что оказалось предвыборным.
– Выходит, что ваш Патрушев, секретарь, как его там, Совета безопасности, всей стране, всему миру лапши на уши навешал? И что эфэсбэшники с ним реально в контакте были, и что премьер России лично звонил террористу во время операции в Буденновске… Уж что-то неправдоподобно выглядит…
Тут отец умолк, поняв, что не стоит ему расспрашивать больше, а сыну не стоит говорить больше. Да и сам Игорь Николаевич был слегка сконфужен. Сначала он не мог понять, чем именно. Его определенно раздражала однобокая осведомленность отца и его острый самостоятельный анализ, не лишенный достоверности. Независимо от реальных событий в обществе жили стереотипы, которые управляли образами в головах даже думающих людей. И вдруг его осенило: отец произнес «ваш Патрушев». Получалась какая-то разделительная линия, поражающая несуразностью и недобрым волнением. У него у самого теперь внутри происходила какая-то странная борьба ощущений, ломка представлений. Он всегда знал про обман в масштабах государства, вернее, что-то видел, что-то слышал, что-то домысливал, и в результате сложения этих «что-то» получался уверенный, ожесточенный, наглый обман. Но эта ложь всегда была ему выгодна, она давала лично ему шанс выплыть из водоворота безысходности, прорвать замкнутое кольцо в своей карьере. И потому, особо не задумываясь над окутавшей кавказскую войну пеленой лжи, Игорь Николаевич действовал по совести, воевал честно, если только это слово применимо к слову «война».
И вот теперь он явственно осознал, что эта ложь касается еще очень многих других людей, географически удаленных от военных действий. Что она задевает даже и его отца, формирует у него отношение не только к государству, ведущему истребительную войну, но и к нему самому. К его делу, которое он считал святым, которому поклонялся. И что теперь он может отцу рассказать о войне?! О том, что их вертолеты все еще сбивают одиночными автоматными выстрелами, а артиллерия, бывает, разрывает на части своих? Что при штурме Грозного мотострелки палили во все стороны, как ужаленные, что управления войсками не было и в помине и каждый там выживал в одиночку, как мог? Что безответственные командиры предопределили гигантские потери людей и техники своими бездарными приказами? Думая во время отдачи приказа не о сражении, а о впечатлении, которое произведут их пламенные заявления на Хозяина страны. Что люди гибли десятками, сотнями ни за что, их просто отстреливали, как бешеных собак, прицельно, точно, без шансов на спасение. А некоторых, наивно, по-детски прятавшихся под днищем боевых машин, выковыривали, как повар мидии из раковин, и пристреливали тут же или просто резали, чтобы не тратить патронов. Что он всеми силами старается сохранить жизни солдат, но бессонными ночами его доканывают картины воспоминаний о многих нелепых смертях. Тот молодой солдат, прыгая с брони боевой машины, зацепился кольцом от гранаты за выступ и подорвался. А другого бойца переломало пополам стволом своей же машины… Два хулиганистых парня-контрактника решили сходить ночью в чеченскую деревню и по своей беспечности попали под блокпост своих же мотострелков. Результат: у одного вывороченный пулеметной пулей бок, у другого – тяжелое ранение обеих ног… Еще один доверчивый юноша, совсем молоденький, рассеянный и пугливый, так и не научился управляться с минометом. Мина взорвалась внутри, и взрывом разнесло минометный расчет… В другой невеселый день офицер полка с солдатом слетели с брони на резвом марше, и их раздавило гусеницами налетевшей сзади БМД… Таких случаев в арсенале его памяти едва ли не больше, чем самих боевых эпизодов. Вот она, оборотная сторона войны… И в каждой трагедии за видимой глупостью стоит неготовность воевать, не до конца освоенные приемы, недоработанные трюки, неподготовленные люди, оказавшиеся не в том месте и не в то время… И как тошно от этого! Но почему тогда, несмотря на понимание, что его неугасимая энергия тратится на поражение ложных мишеней и силы расходуются не на те цели, он всякий раз жаждет возвращения на эту войну и не находит себе покоя даже в тишине родных мест? Почему, даже видя себя со стороны лилипутом, пешкой на диком, чужом матче, он делает ставки именно на карьеру военного, на страсть к походной жизни военачальника, на победы, достигнутые огнем и мечом?! Отчего его индивидуальное эго не может насытиться в нормальных, привычных для остального человечества условиях?! Может быть, война и офицерская судьба – его единственно возможный путь, его исключительная судьба, его мученический крест?! Ох, если бы так… Как Игорь Николаевич ни старался, он сам не мог ответить на эти вопросы.
После разговора о Басаеве отец больше не расспрашивал о чеченской войне, стал угрюмым и молчаливым. Дидусь-младший, поглядывая на родителя, видел, как тот осунулся, как годы стали сворачивать его всегда отчетливо ровный, офицерский позвоночник. Чтобы вытащить его из темного марева дум, Игорь Николаевич решил затеять откровенный разговор, но уже совсем по другому поводу.
– А что ненька Украина? Как тут вам живется?
Отец сразу неожиданно оживился, его глаза снова зажглись озорными огоньками, какие Игорь Николаевич помнил в прежние времена, когда Николай Арсеньевич пользовался портупеей не для удобства, а по прямому назначению. Было видно, что эта тема имеет для него отнюдь не меньшее значение, чем далекая кавказская война. И он понял: ему более всего надо общения, и не так важно, кто там из этих политиков прав, а кто виноват.
– А что, живем мы тут вполне достойно, самое главное – войны нет. Не нищенствуем. Ты ж знаешь, у нас хохма такая есть: в Украине все хорошо, если бы еще решить три проблемы. Первая – это дороги с колдобинами. Тут мы с Россией очень схожи. Вторая проблема – мы сами. И это правда. Не могут наши гетманы спокойно жить, без драк и усобиц. И третья проблема – Россия да ваш Путин с газовыми угрозами. Но это – для смеху. Потому что, если честно, наши сами во всем виноваты… Если б не боролись между собой наши Ющенко с Тимошенко, то не ослабли бы мы, жили б, как люди…
– Постой, Николай Арсеньевич! – обрезал Игорь Николаевич, отложил на берег удочку, которую перед этим аккуратно и тщательно смотал, и с вызовом уставился на отца. Он крайне редко называл отца по имени-отчеству, и уж если это случалось, он явно чувствовал себя задетым за живое. – Это какой-такой «ваш» Путин? И что это за «ваш» Патрушев? «Наши» Ющенко с Тимошенко? Что-то я тебя не пойму. Мы что, с тобой в разных странах живем?!
Николай Арсеньевич тоже успел сложить свой спиннинг, уж обоим им после разговоров про Чечню было не до рыбалки. Он нахохлился, как петух, скрестил руки на груди, как бы защищаясь от лобовой атаки сына, выпалил с яростным выпадом:
– А ты как думал?! Ясное дело, в разных. Да, нам с Россией дружить сам Бог велел. И лично я против всяких там НАТО и Западов. Но то, что мы в разных странах, – это факт!
Последние слова он произнес очень четко, предельно разделяя слоги. У Игоря Николаевича даже челюсть отвисла: когда ж это он пропустил формирование у отца такой определенной, недвусмысленной точки зрения? Батя, похоже, в деревне времени зря не терял, начитался всякой националистской всячины… Игорь Николаевич невольно подумал, что он совсем не похож на того задорного полковника запаса, который почти семнадцать лет тому назад весело трещал ему по телефону в только что переименованный Кировабад: «А мы, Игорек, теперь отделились, в другой стране живем… Так что в гости будешь, почитай, за границу ездить».
– Да ну! – только и нашелся произнести он да присвистнуть затем от изумления.
– Да-да, – упрямо играя желваками, продолжал престарелый родитель, – за эти годы все так основательно перевернулось, что я понял: мир не изменился, он просто встал на свое место. Знаешь, как деталь в моих старых «Жигулях» – «крак», скрипнула, проскрежетала, но затем встала на свое изначальное место. Украина – другая страна и другой мир. В головах все по-другому устроено. И я это тоже далеко не сразу понял. Но я последние, дай бог, двадцать лет тут прожил и много с твоими покойными бабушкой и дедушкой переговорил. И про колхозы, и про мор голодом, и про мову. Ведь наши предки всегда тут жили, и мы отсюда пошли, из Межирича. И знаешь, что я тебе скажу? Наша душевная суть совсем не такая, как российская. Не лучше и не хуже. Она – другая!
Николай Арсеньевич говорил уже почти шепотом, со зловещим придыханием, как будто ему не хватало воздуха. Так же, как и сын, он не на шутку возбудился, да и, вероятно, давно хотел такого откровенного разговора.
– И какая же? Уж не считаешь ли ты, что вот эти слуги американцев, которые сегодня правят страной, правильно гонят украинцев на Запад? Неужто думаешь, что там, в Берлинах и Парижах, ждут украинцев с распростертыми объятиями? – Игорь Николаевич еще спорил по инерции, сам он хорошо знал, что твердой платформы его внутренних убеждений не существует, потому что никогда никакой платформы на этот счет у него и не было. Но он пришел с Востока, а потому сама ситуация как бы заставляла его бороться с формулировками, которые казались непонятными.