Оглянись на пороге
Шрифт:
— Выперла я Володечку, — процедила та сквозь зубы.
— И куда он пошел? Неужто к себе?
— Мне нет дела, куда он пошел. Что ты раскорячилась тут? Дай в сортир пройти, все место заняла…
Мать испуганно шарахнулась в сторону. Вера зашла в ванную, открыла воду и мрачно уставилась на себя в зеркало: волосы жирные, под глазами синяки, да еще на лбу выскочил фурункул. Да уж, чертовски мила, ничего не скажешь!
Мать начала громыхать тарелками и мисками, наверняка готовила обед, что было весьма кстати. Вера попыталась выдавить фурункул, отчего тот прорвался с треском и кровью, разделась и встала под душ,
Мужа она выгнала еще две недели назад, почти одновременно с матерью, не смевшей перечить дочери. Мать окопалась на холодной даче, перебирала картошку и в собственную квартиру предпочитала не соваться. Муж Володечка, местный художник, сбежал в свою однушку на окраине города, в которой не было ни мебели, ни даже штор. Окна не занавешивали никогда, это требовалось для света.
Упиваясь собственной свободой, Вера не интересовалась, как живут мать и муж.
С Володей они жили уже лет десять, и поначалу все было как в итальянских комедиях: страстно, смешно, с милой и не опасной поножовщиной — как она называла семейные скандалы. В конце концов, он тоже был творческим человеком, а у богемы не бывает жизни без игры страстей, придуманных или настоящих. Правда, в качестве примы всегда выступала Вера. Страсти супруга были довольно вялыми, отчего приходилось стараться за двоих.
Она, как Карабас-Барабас, хотела свой собственный семейный театр. Он хотел писать картины и водки.
В пылу игры Вера томным шепотом делилась с коллегами, какой у нее страстный муж, закатывала глаза и напоказ ревновала его к любому фонарному столбу. Эти постановки ее невероятно забавляли, раскрашивая жизнь, довольно серую, кстати, яркими цветами. Муж этого особо не замечал, намеков не понимал — приходилось объяснять их в лоб, иногда просил оставить его в покое. Проблем и без того хватало, не до игрищ. В периоды, когда его картины не продавались, он уходил в запой, не работал, смотрел мутным взглядом в стену и беззвучно шевелил губами. Последний запой длился десять дней. Однажды она проснулась, обнаружив, что лежит на мокрой простыне. Пьяный муж обмочился, умудрившись даже не проснуться.
После этого Вера выгнала его вон.
Стоя под горячей водой, женщина мрачно думала о Володе, Димке и желала произвести рокировку. Молодой муж придал бы ее персоне значимости, а отношения — пикантности. Местные журнашлюшки перемыли бы ей все кости, отчаянно завидуя такой удаче.
Распаренное лицо после мытья уже не показалось ей таким непривлекательным. Вера закуталась в старый, выцветший халат и прошлепала на кухню, оставляя на полу мокрые отпечатки.
— Кушать скоро будет готово, — суетливо сказала мать. — Я картошечку поставила, огурцов достала. Щас курочка пожарится — и будем ужинать.
Дочь не ответила. Вынув сигарету, встала к окну и закурила.
— Что ты у форточки встала после ванны, просифонит — заболеешь сразу, — забеспокоилась мать. — Отойди сейчас же! И не кури перед едой.
— Отстань, — вяло отмахнулась Вера. — Не стой над душой, мне еще статью дописывать, а ты мне все мысли из головы выдула.
— Сейчас тебе ветер и мозги выдует, — напророчила та, но голос был виноватым. Вера усмехнулась уголком губ.
Ластится, смотрите-ка… Боится небось, что опять на дачу отправлю.
— Тетя Дуся говорит, у тебя молодой мужчина ночевал, — негромко сказала мать.
— Не твое дело. А этой старой сплетнице язык вырву.
— Ну, не мое так не мое, — миролюбиво сказала мать и снова загремела посудой. Дочь раздавила окурок и вышла из кухни, демонстративно громко стуча пятками. Усевшись за компьютер, мрачно уставилась в напечатанное, с трудом подавив желание удалить текст. Настроение было испорчено окончательно.
Через полчаса, когда журналистка окончательно сдалась и отправила в редакцию слегка отредактированный пресс-релиз, ее позвали обедать. В расстроенных чувствах Вера смела с тарелки почти полкурицы и с пяток мелких картофелин, обильно полив их майонезом. Мать ела мало и на дочь смотрела с жалостью.
— Ты бы к Володе съездила, — мягко сказала она.
— Зачем?
— Проведала бы, как он там. У него ж в студии даже дивана нет и газ обрезан. Где он там, бедный, спит, как ест?
— Для водки газ не нужен, а спит пусть на полу, — отрезала Вера. — Бросит пальтишко — и вперед!
— Не жалко тебе его? Муж все-таки.
— Муж, объелся груш, — с веселой яростью ответила дочь и швырнула вилку на стол. — Наелась! Что ты вечно лезешь в жизнь мою? Тебе своей мало?
— Никуда я не лезу. Только это не дело — с мужем ссориться и сразу в постель чужого мужика тащить.
— Да что ты понимаешь, праведница? — заорала Вера, не беспокоясь, что сквозь вентиляцию услышат соседи. — Ты-то свою жизнь прожила уже! А я еще нет! Я молодая здоровая баба! И мне время от времени нужен мужик с нормальным хером! Поняла? С нормальным! А не эта вялая кукурузина вечно пьяного чмошника, которого надо растормошить как следует! Я устала!
— Любовника-то зачем домой таскать? — вяло отбивалась напуганная яростной атакой мать.
— Затем! Затем! Я должна хотя бы иногда чувствовать себя женщиной! Я хочу, чтобы молодые и красивые мужики меня желали! Это что, так много?
Вера вскочила с места и бросилась в гостиную, на ходу скинув халат. Выхватив из шкафа кофту, юбку, теплые колготки, она стала одеваться, судорожно всхлипывая. Однако мать потащилась следом, встала в дверях и, облокотившись о косяк, сказала:
— Тебе лет-то сколько? Забыла?
— Сколько есть, все мои, — пробурчала Вера. — Я, в конце концов, несовершеннолетних в постель не тащу. И вообще, отстань от меня!
Одевшись, она сунула пальцы в мокрые волосы и, вытащив фен, стала сушить их, демонстративно всхлипывая. Мать стояла за спиной, в зеркале отражалось ее скорбное лицо. Потом, махнув рукой, ушла на кухню. Высушив волосы, дочь ринулась прочь из дома.
На улице она окончательно успокоилась. Ссоры с матерью уже лет двадцать пять тоже были частью постановки, из которой Вера с неизменным постоянством выходила победительницей. Правда, теперь скандалы не приносили почти никакого удовольствия. Мать постарела, и заткнуть ее за пояс ничего не стоило. После разногласий она неизменно расстраивалась и плакала, а Вера — почти никогда.
Идти особо было некуда. На улице уже зажгли фонари. Женщина мимолетно пожалела, что лето так быстро кончилось, а осень, еще недавно красивая, в золотых и багряных красках, в одночасье превратилась в зиму. Ежась от непривычного холода, она шла по улице. Гулять надо было не меньше пары часов, чтобы мать окончательно прониклась чувством вины, забеспокоилась и потом не смела рта раскрыть. Вот только куда пойти?