Огнеглотатели
Шрифт:
— Чтоб я провалился, — говорит. — Вот оно, значит, как выглядит? Идет северная зима.
Прижал палец к губам и зашагал прочь.
На следующий день все было по-другому. Эта фотография была совсем крупным планом: только Тодд и Мартин во весь лист — хлыст в самом верху, рука Мартина в самом низу. В глазах Мартина был виден неподдельный ужас, в глазах Тодда — неподдельное холодное презрение. Пока мы глядели на фотографию, которую наклеили поверх фото прошлогодней школьной спортивной команды, прилетела новость, что обнаружено еще несколько. По всей школе: развешены по стенам, подсунуты в парты, вложены в библиотечные книги. Появилось несколько новых сюжетов, все с участием Тодда и его хлыста. К некоторым были добавлены слова — написанные под ними на стене или выведенные на самих снимках: ГАД, МУЧИТЕЛЬ, ЖЕСТОКОСТЬ, ГРЕХ. Фотографии немедленно начали коллекционировать. Те, которые учителя не сняли раньше, хватали и прятали на самое дно портфелей и рюкзаков. Особенно прославился снимок с Тоддом и близнецами Уитби, Джулией и Джоном. Близнецы стояли рядышком, дружно вытянув руки. Они одинаково нагнули головы и закрыли глаза, дожидаясь, когда опустится черный хлыст.
В классе Любок долго рыскал между партами. Дышал с присвистом.
— Уповаю на то, что никто из здесь присутствующих не имеет к этому ни малейшего отношения, — говорит. — Гнусный червь завелся среди нас. Змей ползучий. — Хрустнул суставами. — Но мы изгоним его. Мы заставим его выйти на свет. И тогда…
Он облизал губы, вздохнул. Повисло молчание — мы все трудились, рисовали карту странствия Иисуса по Святой земле. Тут раздался грохот — Любок как врежет кулаком по парте Дороти Пикок. Мы так и подскочили. Уставились на него, на багровое опухшее лицо.
— Мистер Тодд, — прошипел он, — стоит десятка любых из вас.
И как взмахнет рукой над работой Дороти. Учебник и карандаши полетели на пол.
— Ну! — орет во весь голос. — Ты чего сидишь? Давай поднимай! Поднимай!
Дороти шмыг в проход, поднимает. Дэниел вскинул руку. На лице вообще никакого выражения.
— Сэр! — зовет.
Любок смотрит на него и молчит.
— Простите, сэр, — говорит Дэниел, — вы не могли бы показать, где именно Иисус произнес Нагорную проповедь?
37
Днем объявили общее собрание. Воспитатели и мрачные учителя погнали учеников по притихшим коридорам к актовому залу. Учителя поднялись на сцену и сели к нам лицом на жесткие стулья. Многие надели черные мантии. Тодд сидел в первом ряду. Голову он вскинул, глаза опустил, грудь то и дело вздымается со вздохом — его, мол, страшно оскорбили и теперь ему очень больно. Хлыста видно не было.
Директор Грейс сделал шаг вперед. В руке зажата целая стопка фотографий. Нагнулся, и фотографии полетели в мусорное ведро у его ног.
— Эти пасквили, — говорит, — недостойны ничего, кроме всеобщего презрения. — Потер руки, будто стряхивая с них грязь. — Мы — одна община, — говорит. — Наш долг — заботиться друг о друге, оберегать друг друга, не давать друг другу пасть жертвой злых сил. И если опасность грозит одному из нас, значит она грозит всем. — Он внимательно вгляделся в наши лица. — В школу нашу проникла враждебная сила, — говорит. — Мы не может позволить ей одержать верх. Мы не можем позволить ей развратить нас. Возможно, что тот или те, кто творит это зло, сейчас находятся среди вас. Кто-то из вас наверняка знает, кто творит это зло. Если вам это ведомо, не молчите. Не проявляйте малодушия. Любые сведения будут восприняты конфиденциально. Среди вас находится как минимум один злоумышленник. И от него, кем бы он ни был, мы ждем признания.
Замолк. Посмотрел нам в глаза. Смотрели и учителя. Я чувствовал, как горит мое лицо. Уставился в пол.
— Скрыться вы не сможете, — продолжал Грейс. — Если стыд не заставит вас признаться, мы все равно дознаемся, как дознался в Раю Господь, когда согрешили Адам и Ева. А теперь попробуем наставить грешника, что стоит среди нас, на праведный путь. Прочитаем «Конфитеор».
Голоса наши зазвучали хором, и полилась как стон знакомая молитва:
— Исповедую Богу всемогущему, блаженной Марии всегда Деве… — Вскоре каждый из нас сжал кулак. И, произнося главные слова, «Моя вина, моя вина, моя величайшая вина», мы ударили себя в сердце, как нас выучили уже давно.
Потом нас еще на час оставили стоять. Грейс прохаживался между рядами. Он рявкал на каждого, кто шевелился. Говорил, что превратит жизнь нашу в ад. И ничего не добился. В тот вечер я прошел в темноте по песку к дому Дэниела. Притаился в саду, глянул в окно. Увидел Дэниела вместе с родителями. На столе лежала груда фотографий. Они разглядывали их, качали головой. Стискивали кулаки, гримасничали. Пили вино и слушали джаз, просматривая снимки, и потрясали кулаками, и хохотали все вместе.
38
— Он там, в дюнах, — сказал я маме.
— Кто?
— Макналти.
Был уже поздний вечер. Папа рано лег спать. Мама чинила мою новую белую рубашку, разорванную по шву. Мы слушали, как ветер снаружи набирает силу, как дребезжат крыша, двери, оконные рамы. Слушали, как волны разбиваются о берег.
— Он тут уже несколько дней, — говорю. — Поселился в старом сарае.
— Может, надумал здесь зимовать. Где есть тепло и крыша.
— Мы могли бы ему отнести всякое. Ну, хлеб. Чай.
Тут она заговорила громко и торопливо:
— Да плевать я на него хотела, Бобби. — А потом провела рукой по глазам. — Прости, — говорит. — Ну конечно, отнеси ему что надо.
И шьет дальше. А иголка соскользнула, уколола палец.
— Черт! — говорит. И как отбросит рубашку. — Что же это за времена пошли, все только и делает, что рвется.
Посмотрела на ранку. Высосала кровь.
— Прости, — говорит. И отвернулась. — Ему еще нужно сдать всякие анализы, Бобби. — Я было открыл рот, а она прижала палец к губам. — Пока мы больше ничего не знаем. Ровным счетом.
Мы включили телевизор, но не прошло и нескольких секунд, как на экран выплыло ядерное облако.
— Да чтоб тебя! — ахнула мама и выключила.
Ночью я проснулся и услышал, как папа стонет. Ветер стих. Я встал на колени у окна, вслушался в гул двигателей вдалеке. Еще один стон.
— Прекрати, — прошептал я. — Давай лучше я заболею вместо него.
И вогнал свою иголку в край большого пальца. Вогнал под кожу между большим и указательным пальцем.
— Пусть лучше мне будет больно, — говорю. — Не ему.