Огнем и мечом. Часть 1
Шрифт:
Какое-то время казалось, что атаман дрогнет перед громадной силой и натиском юноши, – он снова начал пятиться и отшатываться. Лицо его напряглось, словно бы от чрезмерных усилий. Миколай же удвоил удары, сабля его окружила казака беспрерывными петлями молний, пыль поднялась с пола и заволокла противников, но сквозь клубы ее казаки заметили на лице атамана кровь.
Внезапно Богун отпрыгнул в сторону, и клинок Миколая угодил в пустоту. Миколай качнулся вслед промаху, подался вперед, и в ту же секунду казак так страшно полоснул его сзади по шее, что княжич рухнул, словно пораженный громом.
Радостные крики казаков смешались с нечеловеческим визгом княгини. Казалось, от визга этого рухнет бревенчатый потолок. Бой был закончен, казаки кинулись к оружию, висящему на стенах, и начали его сдирать, вырывая друг у друга драгоценные сабли и кинжалы, наступая на трупы князей и собственных товарищей, полегших от руки Миколая. Богун им не препятствовал. Он стоял, загородив дорогу к дверям, ведущим в покои Елены, и тяжко дышал от усталости. Лицо его было бледно и окровавлено, ибо клинок княжича дважды все же коснулся его головы. Взгляд атамана переходил с трупа Миколая на труп Симеона, а иногда падал и на посиневшее лицо княгини, которую молодцы, держа за волосы, прижимали коленями к полу, ибо она рвалась к телам детей своих.
Вопли и суматоха в сенях усиливались с каждою минутой. Казаки волокли на веревках челядь Курцевичей и безжалостно ее приканчивали. Пол был залит кровью, сени заполнились трупами, пороховым дымом, со стен было все содрано, и даже птиц перебили.
Внезапно двери, которые заслонял собою Богун, отворились настежь. Атаман поворотился и отшатнулся.
В дверях возник слепой Василь, а рядом с ним Елена, одетая в белую рубаху, бледная, как эта самая рубаха, с расширившимися от ужаса глазами и полуоткрытым ртом.
Василь держал в обеих руках на высоте лица крест. И в сумятице, царившей в сенях, рядом с трупами, с растекшейся по полу кровью княжичей, вблизи сверкавших сабель и бешеных очей, на удивление торжественно выглядела его фигура, высокая, исхудалая, с седеющими волосами и черными провалами вместо глаз. Казалось, это призрак или труп, оставив могилу свою, грядет покарать злодейство.
Крики смолкли. Казаки в ужасе расступились. В тишине раздался спокойный, но горестный и стенающий голос Василя:
– Во имя Отца и Спаса, и Духа, и Святой-Пречистой! Мужи, идущие из дальних краин, грядете ли вы во имя Божие? Ибо сказано: «Благословен муж в пути, который несет слово Господа». А вы благую ли весть несете? Вы ли апостолы?
Мертвая тишина настала после слов Василя. Он же медленно повернулся с крестом в одну сторону, затем – в другую и продолжал:
– Горе вам, братья, ибо на веки будут прокляты корысти или мести ради войну начинающие… Помолимся же, дабы сподобиться милосердию. Горе вам, братья! Горе мне! О-о-о!
Стон вырвался из груди князя.
– Г о с п о д и п о м и л у й! – отозвались глухие голоса молодцев, начавших в неописуемом страхе истово креститься.
Вдруг раздался дикий, пронзительный крик княгини:
– Василь, Василь…
Голос ее был душераздирающ, словно последний вопль уходящей жизни. Молодцы, прижимавшие коленями старуху к полу, почувствовали вдруг, что она больше не пытается вырваться.
Василь вздрогнул, но тотчас же как бы отгородился крестом от отчаянного вопля и промолвил:
– Душа обреченная, взывающая из бездны, горе тебе!
– Г о с п о д и п о м и л у й, – повторили казаки.
– Ко мне, хлопцы! – закричал вдруг Богун и зашатался.
Подбежавшие казаки подхватили его под руки.
– Б а т ь к у! Ты раненый?
– Раненый! Но это пустяки! Крови много убежало. Гей, хлопцы, стеречь мне эту доню как зеницу ока… Дом окружить, никого не выпускать… Княжна моя…
Более он говорить не мог, губы его побелели, а глаза застлались пеленою.
– Перенести атамана в комнаты! – закричал пан Заглоба, появившийся вдруг из какого-то закутка и очутившийся рядом с Богуном. – Это пустое, это пустое, – сказал он, ощупав раны. – К завтрему здоровый будет. Я им сейчас займусь. Ну-ка намять мне хлеба с паутиной. Вы, хлопцы, убирайтесь отсюда к дьяволу, с девками в людской погуляйте, потому что вам тут делать нечего, а двое берите его и несите. Вот так. Валяйте же к чертовой матери, чего стали? А дом стеречь – я сам проверю.
Двое казаков понесли Богуна в соседнюю комнату, остальные из сеней ушли.
Заглоба подошел к Елене и, усиленно моргая глазом, сказал быстро и тихо:
– Я друг Скшетуского, не бойся. Уведи-ка этого пророка спать и ожидай меня.
Сказав это, он пошел в комнаты, где два есаула уложили Богуна на турецкую софу. Заглоба тут же послал их за хлебом и паутиной, а когда они принесли из людской и то и то, занялся перевязкой Богуновых ран со знанием дела, свойственным в те времена каждому шляхтичу, понаторевшему в склеивании голов, разбитых в поединках или на сеймиках.
– Скажите молодцам, – велел он есаулам, – что к утру атаман здоров как бык будет, так что пускай о нем не печалятся. Достаться-то ему досталось, но сам он тоже красиво действовал и завтра его свадьба, хотя и без попа. Ежели в доме погребишко имеется, можете себе позволить. Вот уже ранки и перевязаны. Ступайте же! Атаману покой нужен.
Есаулы двинулись к двери.
– Только весь погреб не выпейте! – напутствовал их пан Заглоба.
И, усевшись в изголовье, внимательно вгляделся в атамана.
– Ну, черт тебя от этих ран не возьмет, хотя досталось тебе славно. Дня два рукой-ногой не шевельнешь, – бормотал он себе под нос, глядя на белое лицо и закрытые глаза казака. – Сабля у палача хлеб отбивать не стала, ибо ты – добыча палачова, и от него не отвертишься. А когда повесят тебя, сам сатана из твоей милости куколку для щенков своих сделает, потому что ты у нас пригожий. Нет, брат, пьешь ты славно, но со мною пить больше не будешь. Поищи себе компанию среди живодеров, ибо душегуб ты, как я погляжу, знатный, а я с тобою на шляхетские усадьбы по ночам нападать не собираюсь. Пускай же тебя палач тешит! Кат веселит!