Огнем и мечом. Часть 1
Шрифт:
Щеки Елены запылали, и по ним от гнева, презрения и горя скатились две слезы.
– Чего и говорить, – сказал пан Заглоба, – великая беда пала на ваш дом, но позволь, любезная барышня, заметить, что родичи твои отчасти сами в том виноваты. Не следовало казаку руки твоей обещать, а потом его обманывать, что, обнаружившись, так его рассердило, что никакие увещевания мои нисколько не помогли. Жаль тоже и мне братьев твоих убитых: особенно младшего, он хоть и малец почти, а сразу было видать, что из него знаменитый кавалер
Елена расплакалась.
– Не пристали слезы той одежонке, которую ты, любезная барышня, сейчас носишь, так что утри их и скажи себе: на все, мол, воля Божья. Господь и покарает убийцу, который без того уже наказан, ибо кровь-то пролил, а барышню-панну, единственную и главную цель страстей своих, потерял.
Тут пан Заглоба умолк, но через малое время сказал:
– Ох и дал бы он мне жару, попадись я ему в лапы! На шагрень бы шкуру мою выделал. Ты ведь не знаешь, барышня-панна, что я в Галате уже от турок муки принял, так что с меня довольно. Других не жажду, и потому не в Лубны, но в Черкассы поспешаю. Оно бы, конечно, хорошо у князя спрятаться. А если догонят? Слыхала, Богунов казачок проснулся, когда я коней отвязывал? А если он тревогу поднял? Тогда они сразу бы в погоню кинулись и нас бы через час поймали, у них там княжеские лошади свежие, а у меня времени не было выбирать. Он же – бестия дикая, этот Богун, уж ты мне поверь, барышня-панна, и так мне опротивел, что я дьявола бы скорее предпочел увидеть, чем его.
– Боже сохрани к нему попасть.
– Сам ведь он себя погубил. Чигирин, нарушив гетманский приказ, бросил, с князем-воеводой русским задрался. И остается ему идти к Хмельницкому. Да только он присмиреет, если Хмельницкого побьют, что, между прочим, могло уже быть. Редзян за Кременчугом войска встретил, плывущие под Барабашем и Кречовским на Хмеля, а вдобавок пан Стефан Потоцкий по суше с гусарами шел, но Редзян в Кременчуге десять дней, пока чайку чинили, просидел, так что, покамест он до Чигирина довлекся, сражение, надо думать, состоялось. Мы новостей с минуты на минуту ждали.
– Значит, Редзян из Кудака письма вез? – спросила Елена.
– Точно. От пана Скшетуского к княгине и к тебе, но Богун их перехватил и, про все из них узнав, тут же Редзяна порубал и поскакал мстить Курцевичам.
– О, несчастный юноша! Из-за меня он кровь свою пролил!
– Не горюй, барышня-панна. Выздоровеет.
– Когда же это было?
– Вчера утром. Богуну человека убить – все равно что другому чару вина опрокинуть. А рычал он, когда письма прочитал, так, что весь Чигирин трясло.
Разговор на какое-то время оборвался. Между тем совсем развиднелось. Розовая заря, окаймленная светлым золотом, опалами и пурпуром, горела на восточной стороне небес. Воздух был свежий, бодрящий, кони стали весело фыркать.
– Ну-ка, пришпорим с богом, и понеслись! Лошадки отдохнули, и времени терять нельзя, – сказал пан Заглоба.
Они снова пустились вскачь и без передышки промчались полмили. Внезапно впереди показалась непонятная темная точка, приближавшаяся с небывалой скоростью.
– Что это может быть? – молвил пан Заглоба. – Придержи-ка своего. Верховой вроде бы.
И в самом деле, во весь опор приближался какой-то всадник; скрючившись в седле, склонив лицо к конской гриве, он подхлестывал нагайкой своего жеребца, который и так, казалось, летел, не касаясь земли.
– Что ж это за дьявол и почему он так несется? Ну и прыть! – сказал пан Заглоба, доставая из седельной кобуры пистолет, чтобы на всякий случай быть готовым ко всему.
Между тем бешеный ездок был уже шагах в тридцати.
– Стой! – гаркнул пан Заглоба, наводя пистолет. – Ты кто таков?
Всадник на всем скаку осадил коня, выпрямился и, подняв глаза, тут же закричал:
– Пан Заглоба!
– Плесневский, слуга чигиринского старосты? А ты зачем здесь? Куда несешься?
– Ваша милость! Поворачивай и ты за мною! Беда! Гнев божий, суд божий!
– Что случилось? Что такое?
– Чигирин запорожцы заняли. Холопы шляхту режут. Кара божья!
– Во имя отца и сына! Что ты говоришь… Хмельницкий?
– Пан Потоцкий убит, пан Чарнецкий в плену. Татары с казаками идут. Тугай-бей!
– А Барабаш и Кречовский?
– Барабаш погиб. Кречовский к Хмельницкому переметнулся. Кривонос еще вчера ночью двинулся на гетманов. Хмельницкий – сегодня засветло. Сила страшная. Край в огне, мужичье повсюду бунтует, кровь льется! Беги, милостивый государь!
Пан Заглоба вылупил глаза, разинул рот и таково был огорошен, что слова не мог вымолвить.
– Беги, милостивый государь! – повторил Плесневский.
– Иисусе! – охнул пан Заглоба.
– Иисусе Христе! – вторила Елена, разрыдавшись.
– Бегите, время не ждет.
– Куда? Куда же?
– В Лубны.
– А ты туда?
– Туда, конечно. Ко князю-воеводе.
– Пропади же оно все пропадом! – воскликнул пан Заглоба. – А гетманы где же?
– Под Корсунем. Но Кривонос уже наверняка схватился с ними.
– Кривонос или Прямонос, холера ему в бок! Значит, нам смысла нету ехать?
– Ко льву в пасть, ваша милость, на погибель прешь.
– А кто тебя в Лубны послал? Господин твой?
– Господина моего прикончили, а мне мой кум, который сейчас с запорожцами, жизнь спас и помог бежать. В Лубны же я по собственному разумению еду, ибо не знаю, где еще спрятаться можно.
– В Разлоги не езжай, там Богун. Он тоже в бунтовщики собирается!
– О боже мой! Боже мой! В Чигирине говорят, что вот-вот и на Заднепровье мужичье поднимется!
– Очень может быть! Очень может быть! Поезжай же, куда тебе нравится, а с меня довольно и о своей шкуре думать.