Огнем и мечом. Дилогия
Шрифт:
– Щ о з т о б о ю?
– Спаси! Помоги! – кричал Богун. – Убил я ее, душеньку мою, с в i т л о м о е!
– Щ о т и, з д у р i в?
– Убил, убил! – стонал атаман, ломая над головой руки.
Но Горпына, подойдя к княжне, вмиг поняла, что не смерть это, а лишь глубокий обморок, и, вытолкав Богуна за дверь, начала приводить девушку в чувство.
Минуту спустя княжна открыла глаза.
– Ну, д о н ю, ничего тебе не сталось, – приговаривала колдунья. – Видать, напугалась его и свет в очах помрачился, но помраченье пройдет, а здоровье вернется. Ты ж у нас как орех девка, тебе еще жить да жить, не ведая горя.
– Ты кто такая? – слабым голосом спросила Елена.
– Я? Слуга твоя – как атаман повелел.
– Где я?
– В Чертовом яре. Пустыня глухая окрест, никого, кроме его, не увидишь.
– А ты тоже живешь здесь?
– Это наш хутор. Донцы мы, мой брат полковничает у Богуна, добрыми молодцами верховодит, а мое место тут – теперь вот тебя караулить буду в золоченом твоем покое. Замест хаты терем! Глазам смотреть больно… Это он для тебя постарался.
Елена глянула на пригожее лицо девки, и показалось ей оно прямодушным.
– А будешь ко мне добра?
Белые зубы молодой ведьмы сверкнули в усмешке.
– Буду. Отчего не быть! – сказала она. – Но и ты будь добра к атаману. Эвон какой молодец, сокол ясный! Да он тебе…
Тут ведьма, наклонившись к Елене, принялась ей что-то нашептывать на ухо, а под конец разразилась громким смехом.
– Вон! – крикнула княжна.
Глава III
Утром по прошествии двух дней Горпына с Богуном сидели под вербой возле мельничного колеса и смотрели на вспененную воду.
– Гляди за ней, стереги, глаз не спускай, чтоб из яру ни ногой, – говорил Богун.
– В яру возле речки горловина узкая, а здесь места хватит. Вели горловину камнями засыпать, и будем мы как на дне горшка, а я для себя, коли понадобится, найду выход.
– Чем же вы здесь кормитесь?
– Черемис меж валунов кукурузу садит, виноград растит, птиц в силки ловит. И привез ты немало, ни в чем твоя пташка нужды знать не будет, разве что птичьего молока захочет. Не бойся, не выйдет она из яра, и никто о ней не прознает, лишь бы молодцы твои не проболтались.
– Я им поклясться приказал. Ребята верные: хоть ремни из спины крои, слова не скажут. Но ты ж сама говорила, к тебе люди за ворожбою приходят.
– Из Рашкова, часом, приходят, а иной раз кто прослышит, то и бог весть откуда. Но дальше реки не идут, в яр никто не суется, страшно. Ты видел кости. Были такие, что попробовали, – ихние это косточки лежат.
– Твоих рук дело?
– А тебе не один черт?! Кому поворожить, тот на краю ждет, а я к колесу. Чего увижу в воде, с тем приду и рассказываю. Сейчас и тебе погляжу, да не знаю, покажется ли что, не всякий раз видно.
– Лишь бы худого не углядела.
– Выйдет худое, не поедешь. И без того лучше б не ехал.
– Не могу. Хмельницкий в Бар письмо писал, чтобы я возвращался, да и Кривонос велел. Ляхи против нас идут с пребольшою силой, стало быть, и нам надо держаться вместе.
– А когда воротишься?
– Не знаю. Великая будет битва, какой еще не бывало. Либо нам карачун, либо ляхам. Побьют они нас, схоронюсь здесь, а мы их – вернусь за своей зозулей и повезу в Киев.
– А коли погибнешь?
– На то ты и в о р о ж и х а, чтобы мне наперед знать.
– А коли погибнешь?
– Р а з м а т и р о д и л а!
– Ба! А что мне тогда с девкою делать? Шею ей свернуть, что ли?
– Только тронь – к волам прикажу привязать да на кол.
Атаман угрюмо задумался.
– Ежели я погибну, скажи ей, чтоб меня п р о с т и л а.
– Эх, н е в д я ч н а твоя полячка: за такую любовь и не любит. Я б на ее месте кобениться не стала, ха!
Говоря так, Горпына дважды ткнула атамана кулаком в бок и ощерила в усмешке зубы.
– Поди к черту! – отмахнулся казак.
– Ну, ну! Знаю, не про меня ты.
Богун засмотрелся на клокочущую под колесом воду, будто сам хотел прочитать свою судьбу в пене.
– Горпына! – сказал он немного погодя.
– Чего?
– Станет она обо мне тужить, как я поеду?
– Коль не хочешь по-казацки ее приневолить, может, оно и лучше, что поедешь.
– Н е х о ч у, н е м о ж у, н е с м i ю! Она руки на себя наложит, знаю.
– Может, и впрямь лучше уехать. Она, пока ты здесь, знать тебя не желает, а посидит месяц-другой со мной да с Черемисом – куда как мил станешь.
– Будь она здорова, я бы знал, что делать. Привел бы попа из Рашкова да велел обвенчать нас, но теперь, боюсь, она со страху отдаст Богу душу. Сама видала.
– Вот заладил! На кой ляд тебе поп да венчанье? Нет, худой ты казак! Мне здесь ни попа, ни ксендза не нужно. В Рашкове добруджские татары стоят, еще навлечешь на нашу голову басурман, а придут – только ты свою княжну и видел. И что тебе взбрело на ум? Езжай себе и возвращайся.
– Ты лучше в воду гляди и говори, чего видишь. Правду говори, не обманывай, даже если не жилец я.
Горпына подошла к мельничному желобу и подняла перекрывающую водоспуск заставку; тотчас резвый поток побежал по желобу вдвое скорее, и колесо стало поворачиваться живей, пока не скрылось совершенно за водяной пылью; густая пена под колесом так и закипела.
Ведьма уставила черные свои глазищи в эту кипень и, схватившись за косы над ушами, принялась выкликать:
– Уху! Уху! Покажись! В колесе дубовом, в пене белой, в тумане ясном, злой ли, добрый ли, покажися!
Богун подошел поближе и сел с нею рядом. На лице его страх мешался с неудержимым любопытством.