Огнем и мечом. Дилогия
Шрифт:
– Меня видел, – сказал Подбипятка, – но это дела не меняет.
– Может, даст Бог, сам попадется к нам в руки! – воскликнул Володыёвский.
– А я на него и глядеть не желаю, – продолжал Заглоба, – пускай любуется заплечных дел мастер! Но действовать надо осторожно, дабы всего предприятия не испортить. Не может такого быть, что ему одному известно, где княжна, а что безопаснее спрашивать у кого другого, за это я вам, любезные господа, ручаюсь.
– Возможно, и наши посланцы кое-чего прознают. Если только князь даст позволенье, я отберу надежных людей и хоть завтра отправлю.
– Князь позволит, но узнают ли они что, сомневаюсь. Послушайте-ка, милостивые государи, меня совсем иная мысль осенила: чем людей посылать да охотиться за языками, давайте сами наденем мужицкое платье и двинемся в путь, не медля.
– Нет, это никак невозможно! – вскричал Володыёвский.
– Почему же?
– Видно, ты, сударь, военной службы не знаешь. Когда хоругви собираются nemine excepto [136] , это святое дело. Рыцарь, хоть бы у него отец с матерью на смертном одре лежали, перед решающей битвой не станет в отпуск проситься – нет большего для солдата позора. После сражения, когда неприятель разгромлен, – ради Бога, но никак не прежде. И заметь, сударь: Скшетускому не меньше тебя хотелось сорваться и лететь на розыски милой, но он об этом и не заикнулся даже. Кажется, добрую славу уже стяжал, князь его любит, а ведь словом не обмолвился, потому что долг свой знает. Это, понимаешь ли, общее дело, а то – приватное. Не знаю, как где, хотя полагаю, везде одно и то же, но чтоб у князя нашего воеводы кто-нибудь, а тем паче офицер, увольнения перед битвой просил – такого еще не бывало! Да рвись у Скшетуского душа на части, он с этим не пойдет к князю.
136
в полном составе (лат.).
– Римлянин он и ригорист, знаю, – сказал Заглоба, – но если бы кто князю шепнул словечко, может, он бы и его, и вас, любезные судари, отпустил безо всякой просьбы.
– Князю и на ум не придет такое! У него вся Речь Посполитая на плечах. Неужто, полагаешь, теперь, когда делам величайшей важности, поистине всенародным, предстоит решаться, он чьими-то личными интересами займется? А даже если бы, в чем сомневаюсь, по своему почину дал увольнение, ни один из нас, как бог свят, лагеря бы сейчас не покинул: мы тоже первей всего не себе обязаны служить, а отчизне нашей бессчастной.
– Понимаю я все прекрасно, сударь мой, и не первый день состою на службе, потому и сказал, что мысль эта лишь мелькнула в голове – но не сказал, что она там засела. К тому же, если подумать, покуда разбойничья рать стоит нерушима, многого нам все равно не сделать, а вот когда неприятель будет разбит и, преследуемый по пятам, только о спасении своей шкуры заботиться станет, тогда смело можно в его ряды затесаться – и у них языки развяжутся легче. Скорей бы только остальные войска подтянулись, не то мы под этим Чолганским Камнем вконец изведемся. Будь нашего князя воля, мы бы уже давно в пути находились, а князя Доминика нескоро дождешься, он, видать, привалы устраивает по пять раз на дню.
– Его в ближайшие три дня ожидают.
– Дай-то Бог поскорее! А коронный подчаший сегодня, кажется, подойти должен?
– Сегодня.
В эту минуту дверь отворилась и вошел Скшетуский.
Черты его как будто страдание высекло из камня – таким от них веяло холодом и спокойствием.
Странно было глядеть на юное это лицо, столь суровое и серьезное, что казалось, на нем никогда не являлась улыбка; вряд ли даже бы смерть, коснувшись его, что-либо в этих чертах изменила. Борода у пана Яна отросла до половины груди, и средь волоса, черного как вороново крыло, кое-где вились серебряные нити.
Соратники и верные его сотоварищи лишь догадывались о страданиях друга – по нему самому ничего нельзя было сказать. Был он ровен и с виду спокоен, солдатскую службу нес едва ли не ревностнее обычного и казался полностью поглощен предстоящей войною.
– Мы тут, сударь, о твоей беде говорили, каковую в равной мере своей считаем, – сказал Заглоба. – Ничто нам не в радость, Бог свидетель. Однако бесплодны были б чувства наши, кабы мы тебе единственно слезы лить помогали, – вот и решили кровь пролить, а бедняжку, ежели она еще по земле ходит, из неволи вырвать.
– Да вознаградит вас Господь, – промолвил Скшетуский.
– Хоть к Хмельницкому в лагерь с тобой поедем, – добавил Володыёвский, с тревогой поглядывая на друга.
– Да вознаградит вас Господь, – повторил тот.
– Мы знаем, – продолжал Заглоба, – что ты поклялся отыскать ее живой или мертвой, и готовы хоть сей же час…
Скшетуский, присев на лавку, уставился в землю и не проронил в ответ ни слова – Заглобу аж зло взяло. «Неужто забыть ее хочет? – подумал старый шляхтич. – Если так, вразуми его всевышний! Нету, видать, ни благодарности, ни памятливости на свете. Но ничего, найдутся такие, что ей на выручку поспешат, – я первый, пока таскаю ноги…»
В комнате воцарилось молчание, нарушаемое только вздохами Подбипятки. Наконец маленький Володыёвский приблизился к Скшетускому и потряс за плечо.
– Ты откуда? – спросил он.
– От князя.
– И что?
– В ночь выхожу с разъездом.
– Далеко?
– Под Ярмолинцы, если дорога свободна.
Володыёвский поглядел на Заглобу, и они без слов поняли друг друга.
– Это в сторону Бара? – пробормотал Заглоба.
– Мы пойдем с тобою.
– Прежде за разрешением сходи и узнай, не предназначил ли тебе князь иного дела.
– Пошли вместе. Мне еще кое о чем его спросить надо.
– И мы с вами, – сказал Заглоба.
Все поднялись и вышли. Княжеская квартира была неблизко, на другом конце лагеря. В передней комнате толпились офицеры из разных хоругвей: войска отовсюду стекались к Чолганскому Камню, всяк спешил под знамена князя. Володыёвскому пришлось подождать порядком, прежде чем они с паном Лонгином были допущены к его светлости, зато князь сразу позволил и им самим ехать, и нескольких драгун-русинов послать, чтобы те, выдав себя за перебежчиков, пристали к Богуновым казакам и о княжне разузнать постарались. Володыёвскому же он сказал:
– Я сам разные дела выискиваю для твоего друга, ибо вижу, тоска в нем засела и душу точит, а жаль мне его несказанно. Не говорил он с вами о княжне?
– Можно считать, нет. В первую минуту чуть было не помчался очертя голову к казакам, но припомнил, что сейчас хоругви собираются nemine excepto и спасение отчизны – первая наша обязанность, потому и к твоей светлости не является. Господь один только знает, что в его душе творится.
– И тяжкие шлет испытанья. Вижу, ты ему верный друг – береги же его, сударь.