Огнем и мечом. Дилогия
Шрифт:
Старый и седой как лунь дружка соскочил с лошади, подошел к шляхтичу и, с покорностью уцепившись за его стремя, кланяясь в ноги, стал упрашивать:
– Смилуйся, доблестный рыцарь, не губи бедных людей, видит Бог: невиновные мы, не к бунтарям идем, из Гусятина возвращаемся, из церкви, сродственника нашего Димитрия, кузнеца, с бондаревой дочкой Ксенией повенчали. На свадебку с караваем едем.
– Это люди безвинные, – прошептал вахмистр.
– Пошел вон! Все они шельмы! На свадьбу, да только от Кривоноса! – рявкнул Заглоба.
– К о л и б й о г о т р я с ц я м о р д у в а л а! – воскликнул старик. – Мы его в глаза не видели, мы люди смирные. Смилуйся, ясновельможный пан, дозволь проехать, мы никому зла не чиним и повинность свою соблюдаем.
– В Ярмолинцы пойдете в путах!..
– Пойдем, куда, пане, прикажешь! Тебе повелевать, нам слушать! Одну только окажи милость, доблестный рыцарь! Скажи
– Только не надейтесь, что я, когда выпью, вам дам поблажку! – строго молвил Заглоба.
– Что ты, пане! – с радостью воскликнул старик. – У нас и в мыслях нету такого! Эй, гудошники! – крикнул он музыкантам. – Сыграйте для я с н о г о л и ц а р я, он л и ц а р добрый, а вы, хлопцы, несите-ка я с н о м у л и ц а р ю сладкого меду, он бедных людей не обидит. Быстрей, х л о п ц i, живо! Д я к у е м, п а н е!
Хлопцы кинулись со всех ног к бочкам, а тем часом зазвенели бубны, запищали весело скрипки, волынщик надул щеки и давай мять мех под мышкой, а дружки махать шестами с нанизанными на них венками. Видя такое, солдаты подступили поближе, закрутили усы, стали посмеиваться да через плечи мужиков поглядывать на девок. Вновь молодицы завели песни – страха как не бывало, даже кое-где послышалось радостное: «Ух-ха! Ух-ха!»
Однако Заглоба не сразу смягчился – даже когда ему подали кварту меду, он еще продолжал ворчать себе под нос: «Ах, мерзавцы! Ах, шельмы!» Даже когда усы уже обмочил в темной влаге, брови его оставались хмуро насуплены. Запрокинув голову, жмуря глаза и причмокивая, он отпил глоток – и лицо его выразило сначала удивление, а затем возмущенье.
– Что за времена! – буркнул он. – Холопы такой мед пьют! Господи, и ты на это взираешь и не гневаешься?
Сказавши так, он наклонил кварту и одним духом осушил до дна.
Тем временем поезжане, расхрабрясь, подошли всей гурьбой просить, не причиня зла, отпустить их с миром; была среди них и молодая, Ксения, – робкая, трепещущая, со слезами в очах, с пылающими щеками, прелестная, как ясная зорька. Приблизясь, она сложила руки и со словами: «П о м и л у й т е, п а н е!» – поцеловала желтый сапог Заглобы. Сердце шляхтича мгновенно растаяло как воск.
Распустив кожаный пояс, он порылся в нем и, выудив последние золотые червонцы, полученные в свое время от князя, сказал Ксении:
– Держи! И да благословит тебя бог, как и всякую невинную душу.
Волнение не позволило ему вымолвить больше ни слова: стройная чернобровая Ксения напомнила Заглобе княжну, которую он по-своему любил всем сердцем. «Где она теперь, бедняжка, хранят ли ее ангелы небесные?» – подумал старый шляхтич и, вконец расчувствовашись, готов уже был с каждым обниматься и брататься.
Крестьяне же, видя такое великодушие, закричали от радости, запели и, обступив шляхтича, кинулись целовать полы его одежды. «Он добрый! – повторяли в толпе. – З о л о т и й л я х! Ч е р в i н ц i д а е, з л а н е р о б и т ь, хороший пан! Н а с л а в у, н а щ а с т я!» Скрипач так наяривал, что самого трясло, у волынщика глаза на лоб полезли, у довбышей отваливались руки. Старик бондарь, видно, не храброго был десятка и до поры до времени держался за чужими спинами, теперь же, выступив вперед, вместе с женой своей и матерью новобрачного, старой кузнечихой, принялся бить поясные поклоны да приглашать на хутор, на свадебный пир, приговаривая, что такой гость – великая для них честь и для молодых добрый знак: иначе не будет им счастья. За ними следом поклонились жених с невестой; чернобровая Ксения хоть и простая девка, а сразу смекнула, что от ее просьбы толк будет больше всего. Дружки меж тем кричали, что до хутора рукой подать и с дороги сворачивать не придется, а старый бондарь богат, не такого еще выставит меду. Заглоба поглядел на солдат: все, как один, словно зайцы, шевелили усами, предвкушая славную попойку да пляски, и посему – хоть никто ни о чем не смел просить – сжалился над ними; не прошло и минуты, как Заглоба, дружки, молодицы и солдаты двинулись к хутору в полнейшем согласье.
Хутор и в самом деле был неподалеку, а старый бондарь богат, так что пир закатил горою. Выпили все крепко. Заглоба же до того раззадорился, что ни в чем другим не уступал. Вскоре начались разные диковинные обряды. Старухи отвели Ксению в боковую светелку и там с нею заперлись. Пробыли они в боковушке долго, а когда вышли наконец, объявили, что девушка чиста, как лилия, как голубка. Возрадовались все, шум поднялся, крики: «Н а с л а в у! Н а щ а с т я!» Бабы в ладоши стали хлопать да приговаривать: «А щ о? Н е к а з а л и?!» – а парни ногами притоптывать, и всяк поочередно пускался в пляс, держа
142
Крестьянскую свадьбу того времени описывает бывший очевидцем Боплан. – Примеч. авт.
Заглоба, красный, вспотелый, нетвердо держащийся на ногах, забыл, где он и что с ним происходит; различал словно в тумане лица пирующих, но хоть убей, не мог бы сказать, что это за люди. Он помнил, что гуляет на свадьбе, – но на чьей? Ха! Наверно, Скшетуского с княжною! Эта мысль показалась ему весьма правдоподобной и в конце концов гвоздем в голове засела, наполнив такой радостью, что он завопил как безумный: «Во здравие! Возлюбим друг друга, братья! – опорожняя при том одну за другой кружки, из которых каждая была не меньше штофа. – За тебя, брат! За нашего князя! Будем все счастливы! Дай-то Бог, чтобы минула година бедствий для нашей отчизны!» Тут он залился слезами и, направившись к бочке, споткнулся – и далее на каждом шагу спотыкался, ибо на земле, словно на поле боя, лежало множество недвижных тел. «Господи! – воскликнул Заглоба. – Не осталось больше истинных мужей в Речи Посполитой. Один Лащ пить умеет, да еще Заглоба, а прочие!.. О Господи!» И жалобливо возвел очи к небу – и тут заметил, что небесные светила более не утыкают прочно небесную твердь наподобие золотых гвоздочков, а одни дрожат, будто стремятся выскочить из оправы, другие описывают круги, третьи казачка отплясывают друг против дружки, – чему Заглоба весьма поразился и сказал изумленной своей душе:
– Неужто один только я не пьян in universo? [143]
Но вдруг и земля, подобно звездам, закружилась в бешеной пляске, и Заглоба навзничь грянулся оземь.
Вскоре он заснул, и стали ему страшные сны сниться. Какие-то призрачные чудовища, казалось, навалились ему на грудь, придавили к земле всей тяжестью, опутывая по рукам и ногам. При этом слышались ему истошные вопли и даже громыханье выстрелов. Яркий свет, проникая сквозь сомкнутые веки, резал глаза нестерпимым блеском. Он хотел проснуться, открыть глаза, но не тут-то было. Чувствовал: что-то неладное с ним творится, голова запрокидывается назад, словно его за руки и за ноги волокут куда-то… Потом почему-то страх его обуял; скверно ему было, чертовски скверно и тяжко. Сознание помалу к нему возвращалось, но странное дело: при этом им овладело такое бессилие, как никогда в жизни. Еще раз попробовал он пошевелиться, а когда это не удалось, окончательно пробудился – и разомкнул веки.
143
во вселенной (лат.).
В ту же минуту взор его встретился с парой глаз, которые жадно в него впились; зеницы те были черны как уголь и до того люты, что совершенно уже проснувшийся Заглоба в первый момент подумал, будто на него уставился дьявол, – и снова опустил веки, но тут же их поднял. Страшные глаза по-прежнему глядели на него в упор, и лицо казалось знакомым: внезапно Заглоба содрогнулся всем телом, облился холодным потом, и по спине его, до самых пят, тысячами забегали мурашки.
Он узнал лицо Богуна.