Огнем и мечом. Дилогия
Шрифт:
– Можно бы их всех во сне накрыть, как сусликов! – пробормотал Володыёвский.
– Как знать… – отвечал Скшетуский.
– В сон клонит, – сказал Заглоба, – глаза уже слипаются, а спать нельзя. Любопытно: когда можно будет? Стреляют, не стреляют, а ты стой, не выпуская сабли, и качайся от усталости, как еврей на молитве. Собачья служба! Ума не приложу, с чего меня так разобрало: то ли от горелки, то ли от злости на утреннюю выволочку, которой мы с ксендзом Жабковским безвинно подверглись.
– Что же случилось? – спросил пан Лонгинус. – Ты начал рассказывать, да не докончил.
– Сейчас и расскажу – авось перебьем сон!
196
Да буду я лжепророком (лат.).
– А капитан Шенберк на путь истинный не обратился? – спросил пан Михал.
– Какое там! Как жил, заблудшая душа, так и умер.
– И чего только люди коснеют в упорстве своем, отказывая себе во спасении! – вздохнул пан Лонгинус.
– Господь нас от насилия и казацких злых чар хранит, – продолжал Заглоба, – а они еще его оскорблять смеют. Известно ли вам, любезные судари, что вчера вон с того шанца клубками ниток по майдану стреляли? Солдаты говорили, куда ни упадет клубок, в том месте земля покрывается коростой…
– Известное дело: у Хмельницкого нечистая сила на побегушках, – сказал, осеняя себя крестом, Подбипятка.
– Ведьм я сам видел, – добавил Скшетуский, – и, скажу вам, милостивые государи…
Дальнейшие его слова прервал Володыёвский, который, сжав локоть Скшетуского, шепнул вдруг:
– А ну-ка, тише!..
И, подскочив к самому краю вала, стал прислушиваться.
– Ничего не слышу, – сказал Заглоба.
– Тсс!.. Дождь заглушает! – объяснил Скшетуский.
Пан Михал замахал рукой, чтоб ему не мешали, и еще несколько времени простоял, насторожившись; наконец он вернулся к товарищам и прошептал:
– Идут.
– Дай знать князю! Он на позицию Остророга пошел, – так же тихо приказал Скшетуский, – а мы побежим предупредить солдат…
И друзья, ни секунды не медля, припустились вдоль вала, по дороге то и дело останавливаясь и тихим шепотом оповещая бодрствующих воинов:
– Идут! Идут!..
Слова неслышной зарницею полетели из уст в уста. Спустя четверть часа князь, взъехав верхом на валы, уже отдавал офицерам распоряженья. Поскольку противник, видно, рассчитывал застигнуть лагерь врасплох, во сне и бездействии, князь повелел его в этом заблуждении оставить. Солдатам приказано было держаться как можно тише и подпустить врага к самой подошве вала, а затем лишь, когда пушечным выстрелом будет дан сигнал, внезапно на него ударить.
Воинам не пришлось повторять дважды: дула мушкетов бесшумно были взяты на изготовку и настало глухое молчание. Скшетуский, пан Лонгинус и Володыёвский стояли рядом; Заглоба остался с ними, зная по опыту, что наибольшее число пуль ляжет посреди майдана, а на валу, рядом с тремя такими рубаками, всего безопасней.
Он только встал чуть позади друзей, чтобы избежать первого удара. Немного поодаль опустился на колено Подбипятка с Сорвиглавцем в руке, а Володыёвский примостился рядом со Скшетуским и шепнул ему в самое ухо:
– Идут, спору нет…
– Ровно шагают.
– Это не чернь, да и не татары.
– Запорожская пехота.
– Либо янычары – они маршируют отлично. С седла бы побольше уложить можно!
– Темно нынче слишком для конного бою.
– Теперь слышишь?
– Тсс! Тише!
Лагерь, казалось, погружен был в наиглубочайший сон. Нигде ни шороха, ни огонька – сплошь гробовое молчанье, нарушаемое лишь шелестом мелкого дождичка, сеющегося как сквозь сито. Помалу, однако, к шелестению этому примешался иной, тихий, но мерный и потому более явственный шорох, который все приближался, все отчетливее становился; наконец в десятке шагов ото рва показалась какая-то продолговатая плотная масса, различимая лишь оттого, что была темноты чернее, – показалась и застыла на месте.
Солдаты затаили дыхание, только маленький рыцарь исщипал ляжку Скшетуского, таким способом выражая свою радость.
Меж тем вражеские воины подступили ко рву, спустили в него лестницы, затем сами слезли на дно, а лестницы приставили к внешнему склону вала.
Вал по-прежнему хранил молчание, будто на нем и позади него все вымерло – тишина стояла, как в могиле.
Но кое-где все же, сколь ни осторожен был враг, перекладины стали потрескивать и скрипеть…
«Ох, и полетят ваши головы!» – подумал Заглоба.
Володыёвский перестал щипать Скшетуского, а пан Лонгинус сжал рукоять Сорвиглавца и напряг зрение – будучи ближе всех к гребню вала, он намеревался ударить первым.
Внезапно три пары рук высунулись из мрака и ухватились за гребень, а следом, медленно и осторожно, стали подниматься три мисюрки… Выше и выше…
«Турки!» – подумал пан Лонгинус.
В эту минуту оглушительно грянули тысячи мушкетов; сделалось светло как днем. Прежде чем свет померк, пан Лонгинус размахнулся и ударил – страшен был его удар, воздух так и взвыл под клинком Сорвиглавца.
Три тела упали в ров, три головы в мисюрках скатились к коленам литвина.
Тот же час, хотя на земле стался ад, над паном Лонгинусом отверзлись небеса, крылья выросли за спиной, ангельские хоры запели в душе и в груди райское разлилось блаженство – и дрался он, как во сне, и удары его меча были точно благодарственная молитва.
И все давно преставившиеся Подбипятки, начиная от прародителя Стовейки, возрадовались на небесах, ибо достоин их оказался последний живущий на земле отпрыск рода Подбипятка герба Сорвиглавец.