Огнем и мечом. Дилогия
Шрифт:
– Ваша светлость… – перебил князя Скшетуский.
– Такова моя воля и приказ, – твердо сказал Иеремия. – А чтоб не было промежду вас спору, назначаю первым идти тому, кто вызвался первый.
– Это я! – воскликнул, просияв, пан Лонгинус.
– Нынче после штурма, если ночь выдастся темная, – повторил князь. – Писем к королю никаких не дам; что видел, сударь, то и расскажешь. А как знак возьми сей перстень.
Подбипятка с поклоном принял перстень, а князь сжал голову рыцаря обеими руками, потом поцеловал несколько раз в чело и сказал с волненьем:
– Близок ты моему сердцу, словно брат родной… Да хранят тебя на пути твоем вседержитель и царица небесная, воин божий! Аминь!
– Аминь! – повторили староста красноставский, пан Пшиемский и каштелян бельский.
У князя слезы стояли в глазах, – вот кто истинный был отец солдатам! – и прочие прослезились, а у Подбипятки дрожь одушевления пробежала по телу и огонь запылал во всякой жилке; возликовала эта чистая, смиренная и геройская душа, согретая надеждой скорой жертвы.
– В истории записано будет имя твое! – воскликнул каштелян бельский.
– Non nobis, non nobis, sed nomine Tuo, Domine [198] , – промолвил князь.
Рыцари вышли из шатра.
– Тьфу, что-то мне глотку схватило и не отпускает, а во рту горько, как от полыни, – сказал Заглоба. – И эти всё палят, разрази их гром!.. – добавил он, указывая на дымящиеся казацкие шанцы. – Ох, тяжело жить на свете! Что, пан Лонгин, твердо твое решение ехать?.. Да уж теперь ничего не изменишь! Храни тебя ангелы небесные… Хоть бы мор какой передушил этих хамов!
198
Не нам, не нам, но имени Твоему, Господи (лат.).
– Я должен с вами, судари, проститься, – сказал пан Лонгинус.
– Это почему? Ты куда? – спросил Заглоба.
– К ксендзу Муховецкому, братушка, на исповедь. Душу грешную надо очистить.
Сказавши так, пан Лонгинус поспешно зашагал к замку, а друзья повернули к валам. Скшетуский и Володыёвский молчали как убитые, Заглоба же рта не закрывал ни на минуту:
– Ком застрял в глотке и ни взад ни вперед. Вот не думал, что так жаль мне его будет. Нет на свете человека добродетельнее! Пусть попробует кто возразить – немедля в морду получит. О Боже, Боже! Я думал, каштелян бельский вас удержит, а он только масла в огонь подлил. Черт принес еретика этого! «В истории, говорит, будет записано твое имя!» Пускай его имя запишут, да только не на Лонгиновой шкуре. Чего б ему самому не отправиться? Небось у кальвиниста паршивого, как у них у всех, на ногах по шесть пальцев – ему и шагать легче. Нет, судари мои, мир все хуже делается, и не зря, видно, ксендз Жабковский скорый конец света пророчит. Давайте-ка посидим немного у валов да пойдем в замок, чтобы обществом приятеля нашего хотя бы до вечера насладиться.
Однако Подбипятка, исповедавшись и причастившись, остаток дня провел в молитвах и явился лишь вечером перед началом штурма, который был одним из самых ужаснейших, потому что казаки ударили как раз в ту минуту, когда войска с орудиями и повозками перебирались на свеженасыпанные валы. Поначалу казалось, ничтожные польские силы не сдержат натиска двухсоттысячной вражеской рати. Защитники крепости смешались с неприятелем – свой своего не мог отличить – и трижды так меж собой схватывались. Хмельницкий напряг все силы, поскольку и хан, и собственные полковники объявили ему, что этот штурм будет последним и впредь они намерены лишь голодом изнурять осажденных. Но все атаки в продолжение трех часов были отбиты с огромным уроном для нападающих: позднее разнесся слух, будто в этой битве пало около сорока тысяч вражеских воинов. И уж доподлинно известно, что после сражения целая груда знамен была брошена к ногам князя, – то был в самом деле последний большой штурм, после которого еще труднее времена настали, когда осаждающие подкапывались под валы, похищали повозки, беспрестанно стреляли, когда пришли беда и голод.
Неутомимый Иеремия немедля по окончании штурма повел падающих с ног солдат на вылазку, которая закончилась новым погромом врага, – и лишь после этого тишина объяла оба лагеря.
Ночь была теплая, но пасмурная. Четыре черные фигуры бесшумно и осторожно подвигались к восточной оконечности вала. То были пан Лонгинус, Заглоба, Скшетуский и Володыёвский.
– Пистолеты хорошенько укрой, чтобы порох не отсырел, – шептал Скшетуский. – Две хоругви всю ночь будут стоять наготове. Выстрелишь – примчимся на помощь.
– Темно, хоть глаз выколи! – пробормотал Заглоба.
– Оно и лучше, – сказал пан Лонгинус.
– А ну, тихо! – перебил его Володыёвский. – Я что-то слышу.
– Ерунда – умирающий какой-нибудь хрипит!..
– Главное, тебе до дубравы добраться…
– Господи Иисусе! – вздохнул Заглоба, дрожа как в лихорадке.
– Через три часа начнет светать.
– Пора! – сказал пан Лонгинус.
– Пора, пора! – понизив голос, повторил Скшетуский. – Ступай с Богом!
– С Богом! С Богом!
– Прощайте, братья, и простите, ежели перед кем виновен.
– Ты виновен? О Господи! – вскричал Заглоба, бросаясь ему в объятья.
И Скшетуский с Володыёвским поочередно облобызали друга. В эту минуту рыцари не смогли сдержать рвущихся из груди рыданий. Один лишь пан Лонгинус оставался спокоен, хотя и был до глубины души растроган.
– Прощайте! – еще раз повторил он.
И, приблизившись к гребню вала, спустился в ров; через минуту его черная тень показалась на другом краю рва, и, в последний раз послав товарищам прощальный привет, пан Лонгинус скрылся во мраке.
Меж дорогой на Залощицы и трактом, ведущим из Вишневца, тянулась дубрава, пересекаемая узкими лужайками и переходящая в бор, старый, густой и бескрайний, уходящий куда-то далеко, дальше Залощиц, – туда и решил пробраться Подбипятка.
Путь этот был очень опасен: чтобы достичь дубравы, надлежало пройти вдоль всего казацкого стана, но пан Лонгинус намеренно выбрал эту дорогу, потому что в таборе ночью вертелось более всего людей и караульные меньше приглядывались к проходящим. Впрочем, на всех иных дорогах и тропках, в оврагах и зарослях были расставлены сторожевые посты, которые регулярно объезжали есаулы, сотники, полковники, а то и сам Хмельницкий. Идти же через луга и далее берегом Гнезны нечего было и думать: там от сумерек до рассвета на выгонах не смыкали глаз татарские конепасы.
Ночь была теплая, облачная и столь темная, что в десяти шагах не то чтобы человека, даже дерево разглядеть было трудно. Обстоятельство это было для пана Лонгинуса благоприятно, хотя, с другой стороны, идти приходилось очень медленно и осторожно, чтобы не угодить в какую-нибудь из ям или окопов, разбросанных по всему бранному полю, изрытому польскими и казацкими руками.
Так он добрался до второй линии валов, которые были оставлены лишь перед наступлением ночи, и, переправившись через ров, пустился крадучись к казацким апрошам и шанцам. Вблизи них постоял и прислушался: шанцы были пусты. В последовавшей за штурмом вылазке Иеремия вытеснил оттуда казаков: кто не полег, схоронился в таборе. На склонах и гребнях насыпей во множестве лежали трупы. Пан Лонгинус поминутно спотыкался о неподвижные тела, переступал их и шел дальше. Порой слабый стон или вздох давали знать, что некоторые из лежащих еще живы.