Огнем и мечом. Дилогия
Шрифт:
– Мы готовы на смерть, – сказал Скшетуский.
– А если б его уведомить? – предложил Заглоба.
– Кабы сыскался доблестный муж, – молвил староста, – что рискнет через вражеский стан прокрасться, вечную б себе славу стяжал при жизни, целое войско спас и от отечества отвратил катастрофу. Хотя бы и ополчение не в целости еще собралось – самая близость короля может развеять смуту. Но кто пойдет? Кто отважится, когда Хмельницкий так загородил все выходы и дороги, что и мыши из окопов не ускользнуть? Неминучей смертью грозит подобное – это ясно!
– А для чего нам голова дана? – сказал Заглоба. – У меня уже одна мыслишка в уме сверкнула.
– Какая же? – спросил Собеский.
– А вот такая: мы ведь что ни день берем пленных. Что, если которого-нибудь подкупить? Пусть представится, будто от нас бежал, а сам – к королю.
– Надо будет об этом переговорить с князем, – сказал староста.
Пан Лонгинус во все время этого разговора сидел молча, глубоко задумавшись, даже чело его избороздилось морщинами. И вдруг, поднявши голову, молвил со всегдашней своей кротостью:
– Я берусь между казаков пробраться.
Рыцари, услыхав эти его слова, в изумлении повскакали с мест; Заглоба разинул рот, Володыёвский быстро-быстро задвигал усиками, Скшетуский побледнел, а староста красноставский, смяв рукою бархатные свои одежды, воскликнул:
– Ваша милость за это берется?
– А ты вперед подумал, чем говорить? – спросил Скшетуский.
– Давно думаю, – отвечал литвин, – не первый день среди рыцарей идут разговоры, что надо его величество известить о нашем положенье. Я как услышу, так и помыслю про себя: дозволь мне всевышний обет исполнить – сейчас бы и отправился, без промедленья. Что я, ничтожный червь, значу? Невелика будет потеря, даже если зарубят дорогой.
– И зарубят, можешь не сомневаться! – вскричал Заглоба. – Слыхал, пан староста говорил: смерти не миновать!
– Так и что с того, братушка? – сказал пан Лонгинус. – Соизволит Господь, то и проведет в невредимости, а нет – вознаградит на небе.
– Но сперва тебя схватят, мукам предадут и ужасную смерть измыслят. Нет, ты, однако, рехнулся! – сказал Заглоба.
– И все ж я пойду, братушка, – кротко ответил Подбипятка.
– Птице там не пролететь – из лука подстрелят. Они ж нас кругом, как барсука в норе, обложили.
– И все ж я пойду, – повторил литвин. – Всевышний мне позволил зарок исполнить – теперь я перед ним в долгу.
– Нет, вы только на него поглядите! – кричал в отчаянии Заглоба. – Уж лучше сразу вели себе башку отрубить и из пушки выпалить по казацкому стану – только одна туда и есть дорога.
– Дозвольте, окажите милость! – взмолился литвин, складывая руки.
– Ну, нет! Один не пойдешь, я пойду с тобою, – сказал Скшетуский.
– И я с вами! – подхватил Володыёвский и по сабле рукою хлопнул.
– Чтоб вас черти! – вскричал, схватившись за голову, Заглоба. – Чтоб вам провалиться с вашим «и я! и я!», с геройством вашим! Мало им еще крови, мало пальбы, смертей мало! Не хватает того, что вокруг творится: нет, ищут, где бы скорее свернуть шею! Ну и катитесь к дьяволу, а меня оставьте в покое! Чтоб вам всем головы снесли…
И, вскочив, заметался по шатру как полоумный.
– Господь меня покарал! – кричал он. – Нет чтобы со степенными людьми водиться – с ветрогонами, старый дурак, спознался! И поделом мне!
Еще несколько времени он бегал взад-вперед точно в лихорадке, наконец, остановившись перед Скшетуским, заложил руки за спину и, уставясь ему в глаза, засопел грозно.
– Что я вам худого сделал, зачем толкаете в могилу?
– Упаси нас Бог! – отвечал рыцарь. – С чего ты взял?
– Что пан Подбипятка такие несуразности говорит, не диво! У него весь ум в кулаки ушел, а с тех пор, как три наипустейшие турецкие башки снес, и последнего соображенья лишился…
– С л у х а т ь гадко, – перебил его литвин.
– И этому я не дивлюсь, – продолжал Заглоба, тыча в Володыёвского пальцем. – Он любому казаку за голенище вспрыгнет либо прицепится к шароварам, как репей к собачьему хвосту, и скорей всех нас пролезет куда угодно. Ладно, на этих двоих не сошел Святой Дух, но, когда и ты, сударь, вместо того чтобы от безумного шага удержать глупцов, только их подзуживаешь, заявляя, что сам пойдешь, и всех четверых нас на муки и верную смерть обречь хочешь, – это уж… последнее дело! Тьфу, черт, не ждал я такого от офицера, которого сам князь уважает за степенство.
– Как это четверых? – удивленно переспросил Скшетуский. – Неужто и ты, сударь?..
– Да, да! – вскричал, колотя себя кулаком в грудь, Заглоба. – И я тоже. Если который-нибудь один отправится или все трое – пойду и я с вами. Да падет моя кровь на ваши головы! В другой раз буду глядеть, с кем завожу дружбу.
– Ну и ну! – только и сказал Скшетуский.
Трое рыцарей бросились обнимать старого шляхтича, но он, всерьез осердясь, сопел и отпихивал их локтями, приговаривая:
– Отвяжитесь, ну вас к дьяволу! Обойдусь без иудиных поцелуев!
Вдруг на валах загремели мушкеты и пушки. Заглоба прислушался и сказал:
– Вот вам! Идите!
– Обычная перестрелка, – заметил Скшетуский.
– Обычная перестрелка! – передразнил его шляхтич. – Подумать только! Им еще мало. Войско от этой обычной перестрелки истаяло вполовину, а для них все детские забавы.
– Не кручинься, сударь, – сказал Подбипятка.
– Помолчал бы, литва-ботва! – рявкнул Заглоба. – Больше всех ведь повинен. Кто затеял эту безумную авантюру? Глупей, хоть тресни, нельзя было придумать!