Огнем и мечом. Дилогия
Шрифт:
Ночь была тихой и звездной; факелы горели ровно, бросая отблеск на свежеоструганные желтые доски гроба, на фигуру ксендза и суровые лица стоящих вокруг рыцарей.
Дымки из кадильниц спокойно подымались кверху, разнося запах можжевельника и мирры: тишину нарушали лишь сдерживаемые рыданья Заглобы, глубокие вздохи, сотрясающие могучие груди рыцарей, и далекий гром перестрелки.
Но вот ксендз Муховецкий поднял руку, давая знак, что хочет говорить, и рыцари затаили дыханье, он же, помолчав еще с минуту, устремил взор к звездным высотам и так начал свою речь:
– «Что за стук в небесные врата слышу я среди ночи? – вопрошает седовласый ключник Христов, от сладкого сна пробуждаясь.
– Отвори, святой Петр! Это я, Подбипятка.
– А какие деяния, любезный пан Подбипятка, какие заслуги, какое высокое званье дает тебе смелость почтенного привратника тревожить? По какому праву хочешь ты войти в обитель, куда ни рождение, даже столь знатное, как твое, ни сенаторское достоинство, ни коронные должности, ни высокий сан королевский сами по себе еще не открывают доступа? Куда не по широкому тракту в карете, запряженной шестерней, с выездными гайдуками въезжают, а крутым тернистым путем добродетели взбираться должно?
– Ах! Отвори, святой Петр, отвори поскорее – именно такой крутою стежкой шел соратник наш и верный товарищ пан Подбипятка, покуда не пришел к тебе, истомлен, словно голубь после долгого перелета; нагой пришел, аки Лазарь, аки святой Себастьян, пронзенный стрелами неверных, пришел, как бедный Иов, как не познавшая мужа дева, чистый, как смиренный агнец, тихий и терпеливый, не запятнанный никаками грехами, с радостию кровь проливший во благо своей земной отчизны.
Впусти его, святой Петр; ежели не пред ним – пред кем еще открывать врата в нынешние времена всеобщей безнравственности и безбожья?
Впусти же его, святой ключник! Впусти сего агнца; пусть пасется на небесных лугах, пусть щиплет траву, ибо голоден из Збаража пришел он…»
Так начал слово свое ксендз Муховецкий, а затем столь выразительно живописал житие пана Лонгина, что всяк осознал свою ничтожность подле этого тихого гроба, упокоившего останки рыцаря, чистого, как слеза, скромнейшего из скромных, добродетельнейшего из добродетельных. И каждый бил себя в грудь, и все глубже в печаль погружался, и все яснее понимал, какой страшный отечеству нанесен удар, сколь невосполнима потеря в рядах защитников Збаража. А ксендз все более воспарял духом и, когда наконец дошел в своем рассказе до ухода и мученической кончины пана Лонгина, совсем позабыл о правилах риторики и непременных цитатах, когда же стал прощаться с усопшим от имени духовенства, полководцев и войска, сам расплакался, как Заглоба, и далее продолжал, рыдая:
– Прощай, брат, прощай, наш товарищ! Не земному владыке, а небесному, высочайшему нашему заступнику, препоручил ты стенанья наши, голод, тяготы и невзгоды – у него ты скорее испросишь для нас спасенье, но сам никогда уже не вернешься на землю, посему мы скорбим, посему обливаем твой гроб слезами – ты был нами любим, милый брат наш!
Вместе с почтенным ксендзом плакали все: и князь, и региментарии, и воинство, а безутешней всех друзья покойного. Когда же ксендз запел: «Requiem aeternam dona ei, Domine!» [200] – никто уже не мог сдержать рыданья, хотя у гроба собрались люди, свыкшиеся со смертью за время долгого и повседневного с ней общенья.
200
«Вечный покой даруй ему, господи!» (лат.).
Уже и веревки просунули под гроб, но Заглобу никак нельзя было от него оторвать, точно хоронили его отца или брата. Наконец Скшетуский с Володыёвским его оттащили. Князь, приблизясь, взял горсть земли; ксендз начал читать «Anima eius» [201] , зашуршали веревки, и посыпалась на крышку гроба земля – из рук, из шлемов; вскоре над бренными останками пана Лонгинуса Подбипятки вырос высокий могильный холм, и луна озарила его бледным печальным светом.
201
«Душа его» (лат.). – Последние слова, произносимые над гробом.
Трое друзей возвращались из города на майдан, откуда беспрерывно доносились отголоски перестрелки. Шли в молчании – ни одному не хотелось первое проронить слово; другие же рыцари, напротив, толковали меж собой о покойном, согласно воздавая ему хвалу.
– По чести устроили похороны, – заметил какой-то офицер, поравнявшийся со Скшетуским, – у самого пана писаря Сераковского не лучше были.
– Он это заслужил, – ответил другой. – Кто б еще взялся к королю пробиться?
– А я слыхал, – добавил третий, – что среди офицеров Вишневецкого еще несколько охотников было, да страшный этот пример, верно, теперь у всех отбил охоту.
– Невозможное это дело! Там и змея не проползет.
– Поистине! Сущее было б безумье!
Офицеры прошли вперед. Снова настало молчание. Вдруг Володыёвский сказал:
– Слышал, Ян?
– Слышал. Сегодня мой черед, – ответил Скшетуский.
– Ян! – серьезно сказал Володыёвский. – Мы с тобой давно знакомы, и ты знаешь, я последний откажусь от рискованного дела, но риск – это риск, а тут – чистейшее самоубийство.
– И это ты говоришь, Михал?
– Я, потому что друг тебе.
– И я тебе друг: дай же слово рыцаря, что не пойдешь третьим, если я погибну.
– О! Даже и не проси! – воскликнул Володыёвский.
– А, видишь! Как же ты можешь требовать от меня того, чего бы сам не сделал? Доверимся воле Божьей!
– Тогда позволь идти вместе с тобою.
– Князь воспретил, не я. А ты солдат и должен быть послушен приказу.
Пан Михал умолк, так как в самом деле прежде всего был солдат, только усиками быстро зашевелил в лунном свете и наконец молвил:
– Ночь уж очень светла – не ходи нынче.
– И я б предпочел, чтобы была потемнее, – ответил Скшетуский, – но промедление невозможно. Погода, как видишь, установилась прочно, а у нас порох кончается, провизия на исходе. Солдаты уже майдан изрыли копьями – корешки ищут; у иных десны гниют от пакости, которую они едят. Сегодня же пойду, немедля, я уже и с князем простился.
– Вижу, ты просто погибели ищешь.
Скшетуский усмехнулся печально.
– Побойся Бога, Михал. Не так уж мне моя жизнь и в радость, это верно, но по доброй воле я смерти искать не стану – это грех; да и речь идет не о том, чтоб погибнуть, а чтобы из лагеря выйти и до короля дойти и спасти осажденных.