Огнем и мечом. Россия между "польским орлом" и "шведским львом". 1512-1634 гг.
Шрифт:
Командовать войсками на главном, вяземском, направлении назначили Дмитрия Черкасского и Дмитрия Пожарского. В их распоряжение должны были поступить свыше 21 тысячи ратников. Для фланговой поддержки начали формировать еще две армии. Одну возглавили Одоевский и Шаховской, другую — Куракин и Волконский. Каждая из этих группировок должна была иметь около трех с половиной тысяч воинов. Все три армии очень грозно смотрелись на бумаге… Где, если уж говорить честно, они в основном и находились. Расчет царя был прост и изящен. Базировался он на информации об оперативных возможностях вражеской разведки. Стоило только Черкасскому с Пожарским «доложить в Москву о готовности армии к походу», а Михаилу Романову «отправить в Можайск и Калугу приказы о начале наступления», как польские шпионы донесли эти сведения до короля. В результате уже через пять дней Владислав IV подписал с Шейным соглашение о перемирии, по которому истощенная боями русская армия получила право покинуть смоленский лагерь и уйти домой.
На самом же деле Разрядному приказу удалось к этому времени собрать меньше 10 тысяч человек. Их едва хватило, чтобы прикрыть западные рубежи России от возможных ударов Владислава IV. Ни о каком походе к Смоленску с такими малыми силами не могло быть и речи…
Тем не менее 16 февраля 1634 года Владислав IV заключил с Михаилом Шейным перемирие на Жаворонковой горе. Условия его были благоприятны для царской армии, находящейся в тот момент буквально на грани уничтожения. «Все русские ратные люди могли свободно отступить от Смоленска, сохранив холодное оружие и мушкеты с зарядами»{177}. Все больные, кто не мог сразу покинуть лагерь, получали право вернуться домой после выздоровления. Немаловажным было и то, что перемирие распространялось лишь на уходящие из лагеря войска. Они обязались в течение четырех месяцев не участвовать в войне против короля. Остальные русские армии сохраняли полную свободу действий. Таким образом, уже через месяц-другой правительство могло перебросить на юг выведенные из-под Смоленска полки, а взамен направить «в поле» свежие части.
Но все равно это было поражение. Михаилу Шеину пришлось оставить в лагере весь осадный «наряд», а значит, царскому правительству приходилось надолго забыть о возвращении Смоленска. Из полковой артиллерии русские имели право забрать с собой 12 орудий с зарядами. Однако лошадей осталось мало, и Шеин вместо пушек предпочел вывезти максимальное число раненых и больных. В общей сложности лагерь покинули около восьми тысяч человек, половина из них ехала на телегах. Еще три с половиной тысячи больных остались в лагере. В Москве о перемирии узнали в начале марта. Царь послал навстречу Шеину Моисея Глебова. Тот должен был расспросить воеводу об условиях договора и передать ободряющие слова вышедшим из окружения войскам: «Служба их и радение, и нужда, и крепкостоятельство против польского короля, и против польских и литовских людей, и что с ними бились, не щадя голов своих, государю и всему Московскому государству ведомо»{178}.
Из этого можно сделать вывод, что Михаил Романов высоко оценил действия Смоленской армии. В таком случае воевод должны были ждать в Москве знатные пожалования. Однако прием оказался нерадостным. Еще до возвращения Шеина по его «делу» царем была назначена следственная комиссия. Возглавил ее боярин Иван Пуговка Шуйский, который, помимо Думы, руководил еще и Судным приказом. В состав комиссии вошли князь Андрей Хилков, окольничий Василий Стрешнев, дьяки Тихон Бормосов и Дмитрий Прокофьев. Что же произошло за то время, пока Смоленская армия добиралась до Москвы? Если верить Хронографу, бояре начали клеветать на Шеина, о чем воеводе стало известно. Оправдываясь, он принялся «грубо отписывать на Москву», оттуда отвечали «с осуждением и опалой»{179}. Иными словами, между руководством страны и воеводой Шейным началась склока, в которой стороны не стеснялись в выражениях.
Чем же мог воевода так сильно рассердить царя Михаила? Отправляясь на войну с поляками, Шеин не только гордо хвалился прежними заслугами, но и сравнивал свою героическую оборону Смоленска с поведением «иных», которые «…за печью сидели, и сыскать их было нельзя, и поносил всю свою братию перед государем с большой укоризною, по службе и отечеству никого себе сверстником не поставил»{180}. Судя по всему, это была любимая речь Шеина, которую он повторял уже не раз. Царь тогда промолчал. Михаил Шеин после возвращения из польского плена ходил в любимчиках у патриарха. А таким во все времена позволялось многое… Пока Филарет был жив, сын ни в чем не противоречил отцу. Однако внутри это был давно уже не тот слабый и наивный мальчик, который в 1613 году взошел на российский престол. Незаметно для окружающих к 37 годам Михаил Романов превратился в цепкого и мудрого политика. За 15 лет работы бок о бок с отцом-патриархом он многому успел научиться. И пусть на больных ногах царь ходил по-прежнему с трудом, зато силой воли и остротой ума мог поспорить с любым из своих подданных.
Из собственных воспоминаний и по рассказам старших Михаил знал, что терпевшие поражение войска неоднократно поднимали мятежи при Борисе Годунове и Василии Шуйском. А потому его прознатчики внимательно прислушивались к речам возвращающихся из-под Смоленска ратников. О том, какие настроения царили в ближайшем окружении Шеина, свидетельствуют «вины», зачитанные перед казнью Василию и Семену Измайловым, сыновьям второго воеводы. Василию судьи напомнили, что он «…будучи под Смоленском и из-под Смоленска пришедши в Можайск, хвалил литовского короля, говорил: “Как против такого великого государя монарха нашему московскому плюгавству биться? Каков был царь Иван, и тот против литовского короля сабли своей не вынимал и с литовским королем не бивался”»{181}. В конце Ливонской войны действительно был период, когда Иван Грозный отдал воеводам приказ избегать генеральных сражений со Стефаном Баторием. Однако то было временное решение, вызванное недостатком сил. А за разговоры о «плюгавстве» правящего монарха в некоторых странах можно поплатиться головой даже сейчас.
Карьера Шейных и Измайловых во многом базировалась на благосклонности к ним старшего Романова. Однако «золотую молодежь» всегда отличали неблагодарность и цинизм. «Да ты же, Василий, — звучало со следующей страницы обвинения, — услыша о смерти великого государя патриарха Филарета Никитича, говорил много воровских непригожих слов, чего и написать нельзя»{182}. Второму сыну Измайлова, Семену, вменили в вину те же «непригожие слова», только сказанные в общении с «литовскими людьми». Вместе с Шейным и тремя Измайловыми судили также воевод, не сумевших защитить передовые позиции на Покровской горе. Князей Семена Прозоровского и Михаила Белосельского приговорили к смерти. Но по ходатайству ратников из их полка, заверивших царя, что эти воеводы «радели по службе», казнь им была заменена на ссылку в Сибирь. Характерно, что за Шеина и Измайлова полковые дворяне не вступились.
И это «бессердечие» не случайно. Шеин был человеком крутого нрава. Целей своих он добивался, не считаясь ни с потерями в войсках, ни с интересами других людей. Во время одного из приступов воевода велел пушкарям продолжать обстрел стен Смоленска, невзирая на потери в рядах штурмующих. После того как в осадном лагере начались трудности с провиантом, Шеин выделил себе для сбора кормов самые богатые волости, а когда фуражиры попытались взять там продовольствие для рядовых ратников, велел их сечь плетьми за самовольство. Как полководец, он был виноват в пассивном ведении войны. Как боярин — в неподобающих высказываниях о личности монарха. Как командир — в том, что позволил подчиненным распустить языки. Но в приговор из этого мало что вошло.
Боярская комиссия вменила воеводам Михаилу Шеину и Артемию Измайлову совсем другие проступки. Во-первых, их признали виновными в слишком медленном движении армии к Смоленску, в результате чего противник успел подготовиться к осаде. Отчасти упрек был справедливым. Но у задержки существовали и объективные причины, которые Шеин своей властью устранить не мог. Взять, к примеру, местнический спор Лыкова с Черкасским или нападение на «украины» крымских татар. Во-вторых, воевод обвинили в том, что они небрежно и неумело действовали против польских войск. И здесь в чем-то можно согласиться с комиссией: когда осаду 26-тысячной армии дважды подряд прорывает пятитысячный вражеский корпус — это не самый лучший показатель плотности осады и качества руководства войсками. Однако на смертную казнь подобная оплошность явно не тянет. Максимум на отстранение от должности.
В-третьих, Шеина и Измайлова упрекнули в трусости. Они не атаковали большими силами отряды Гонсевского и Радзивилла после того, как те встали лагерем в Красном. А затем, когда к Смоленску подошла армия Владислава IV, «над литовскими людьми и над литовским королем промыслу своего никакого не показали и с литовским королем и с литовскими людьми не бились»{183}. Трудно полностью согласиться с этим выводом комиссии. Шеин, бесспорно, виноват в пассивности, но не в уклонении от сражений. С польской армией он бился. И неплохо. Другое дело, что результат боев мог быть иным, прояви русский воевода больше решительности и инициативы.