Огненная дорога
Шрифт:
Он оглянулся на козу, которая на привязи трусила за конем, покачивая на ходу выменем и жалобно блея. Он по-королевски заплатил за это надоедливое животное — целых две золотые монеты, — но она обеспечивала мальчика теплым молоком, и, если понадобилось бы, Алехандро заплатил бы вдесятеро больше.
— А когда найдем кормилицу, отблагодарим эту несносную козу за верную службу, отпустив ее на пастбище.
Папский дворец по-прежнему возвышался над всеми зданиями, устремляя свои белые шпили к небесам, к месту вечного успокоения, где, по верованиям христиан, все они окажутся, когда узы земной жизни будут разорваны. Алехандро поднял на дворец взгляд и попытался представить себе
Улицы Авиньона выглядели чище, чем ему запомнилось.
— Ах, юный Гильом, — говорил он, обращаясь к младенцу, — ты не представляешь, как грязно тут было прежде! По сравнению с теми временами сейчас здесь все просто сияет.
Так оно и было; крыс он вообще не видел, и мусора почти не наблюдалось.
Перед ним открылась большая площадь. Он не запомнил ее с первого посещения Авиньона, но в отличие от страдающего от войн Парижа Авиньон под крылом церкви процветал и вполне мог найти средства, чтобы расширять и украшать себя. Широкое, вымощенное булыжником пространство кишмя кишело пешеходами; голуби стаями кружили над их головами, то и дело приземляясь на мостовую, чтобы ухватить какую-нибудь еду. Алехандро огляделся, стараясь вычислить, куда дальше держать путь. Однако люди двигались во всех направлениях, и никаких предположений у него не возникло.
Младенец снова заерзал, на этот раз более энергично; стало ясно, что так просто его не успокоить. Алехандро спешился, подвел коня к краю площади и привязал к дереву. Отвязал козу и присел рядом с ней. Ее вымя было почти полно. Одной рукой массируя его, другой он похлопывал Гильома по спине. Вскоре молоко потекло.
— Вот и твой обед, малыш.
Он достал из сумки и поставил под козу маленькое ведерко, после чего начал наполнять его медленно и терпеливо; если поспешить, коза может испугаться и молоко скиснет.
Потом он сел на каменную стену и положил ребенка себе на колени. Окунул край белой тряпочки в теплое молоко и нежно вложил ее в губы мальчика. Тот принялся жадно сосать и быстро выжал тряпку почти досуха. Алехандро делал то же самое снова и снова, пока ребенок не насытился. Тогда он окунул в молоко палец и поднес его ко рту младенца — чтобы тот привыкал к ощущению теплой человеческой плоти между губами.
— Когда мы найдем тебе кормилицу, ты должен знать, что делать, — проворковал он. — У нее будет сосок, а не тряпка.
С тех пор как покинул Париж, Алехандро все время проводил в дороге, заботясь при этом, чтобы ребенок был всегда сыт и чист. В перерывах между этими занятиями он пытался спать, но больше нескольких часов никак не получалось.
«Представить только, — думал он, — каково это — быть одинокой женщиной с младенцем… И как это хотя бы некоторые из них умудряются выжить?»
Он понимал, что гораздо чаще погибают оба, и мать, и дитя.
Однако если все пойдет по плану, эта кормежка станет последней, которую малыш получил с помощью тряпочки; Алехандро найдет церковь, а потом и еврейку,
Он вымыл, перепеленал малыша и снова пристегнул его к груди, а козу привязал к коню. Вышел на площадь, остановил первого дружелюбного на вид прохожего и спросил его:
— Пожалуйста, сэр, как мне найти квартал, где живут евреи?
Человек подозрительно смотрел на него. Алехандро протянул ему послание, которое сам же написал на иврите.
— У меня есть долг, и я должен погасить его.
Человек пренебрежительно взглянул на пергамент, повернулся и указал в южном направлении.
— Вон туда.
— Какую улицу мне искать? — крикнул вслед ему Алехандро.
— Иудейскую, — послышалось в ответ.
Как и улица Роз, это была темная, узкая улочка, бедная с виду, но чистая, несуетливая и как будто давно знакомая. И над дверными проемами Алехандро видел не следы мезуз, а сами свитки. Он слез с коня и повел его в поводу, прикасаясь рукой к каждому из них.
Он прошел два или три квартала, привлекая ненавязчивое и в целом дружеское внимание тех, мимо кого проходил. Это была община, где все знали друг друга и каждый знал свое место. По мере того как настороженность, постоянный спутник Алехандро на протяжении последнего десятилетия, медленно таяла, он начал чувствовать непривычную легкость. Он давно забыл, что незнакомые люди могут кивать в знак приветствия, и вдруг выяснилось, что он тоже кивает и улыбается в ответ, позабыв о всякой подозрительности.
И внезапно — точно сам Бог привел его сюда! — он оказался перед маленьким зданием, в котором безошибочно угадывалась церковь. Он остановил коня.
— Ну, юный Гильом, думаю, это то, что нам нужно.
Привязать животных было некуда. Алехандро остановил проходящего мимо юнца и договорился, что тот за пару су покараулит их. Парнишка с радостью согласился. Получив поводья, он застыл с серьезным видом и выражением гордости рабочего человека на лице.
Прижимая младенца к груди, Алехандро наклонился и прошел в низкую дверь. Пол был усыпан песком — чтобы заглушать звуки, которые могли помешать молящимся. В передней части комнаты находились два старика, которые как раз этим и занимались. Их головы ритмично двигались вверх-вниз, губы шептали слова молитвы — классическое зрелище, тысячи раз виденное Алехандро в юности. Однако сейчас он смотрел на стариков глазами человека, много лет прожившего в Европе, и замечал то, чего не видел прежде.
«Любопытная практика — если смотреть со стороны».
Один старик, судя по одежде, был ребе, глава местного религиозного братства и самой общины. Второй, по-видимому, просто набожный человек. Оба так глубоко погрузились в молитву, что не замечали Алехандро.
«Ребе наверняка знает какую-нибудь кормилицу», — подумал он.
И, заговорив, удивился тому, с какой легкостью язык вспомнил иврит.
— Шалом, ребе.
Тот медленно повернулся лицом к нему.
— Шалом, сын мой.
— Могу я задать вопрос? Я путешественник, и мне нужен совет.
— Если я в состоянии…
Однако внезапно его прервал стон второго старика, который как раз повернулся к нему. Нетвердо ступая, тот сделал несколько шагов вперед и остановился, для устойчивости опираясь на деревянные перила и щуря глаза, чтобы в неясном свете лучше разглядеть посетителя. И потом дрожащим, неуверенным голосом прошептал:
— Алехандро?
На миг у Алехандро возникло чувство, что Бог лишил его языка; он не мог произнести ни слова, во рту страшно пересохло. И все же, потрясенный, он сумел каким-то образом выдавить одно-единственное слово: