Огненная обезьяна
Шрифт:
— Не скули, витязь.
— Да какой же я витязь, Евпатий Алексеевич, какой я к черту витязь!? Надумали, тоже мне умники, в разведку меня послать!
— Да уймись, ты, позорное чадо.
Верховный вождь приблизился к пленникам, за ним уважительно теснилась маленькая толпа вождей пошибом поменьше. Вся остальная индейская орава сдержанно гудела. Чувствуя, что теряет сознание, Фурцев опустил голову на грудь. Но приступ дурноты был мимолетным. Сознание вновь заработало с болезненной четкостью: кто его знает, может быть им, этим индейцам, положено, по легенде, каннибализировать своих пленников. Обрывки начитанной в детстве
Вождь встал перед Евпатием Алексеевичем, засунув руки за пояс и расставив ноги.
— Ну, что смотришь, собака, русского человека не видал! — хрипло проорал старшой, напрягая жилы на шее.
Индеец поправил очки. Именно, очки! Как у географа. Фурцев вздохнул с облегчением. Это такой же современный человек, как и они. Ну, не может он есть человечину, не может!
Евпатий Алексеевич продолжал выкрикивать никому не интересные оскорбления, Фурцев недовольно покосился в сторону бездарного старшого — зачем, зачем раздражать человека, от которого может быть, зависит жизнь.
Вождь повернулся в сторону свиты и сказал длинную фразу, в толчее незнакомых слов, несколько раз мелькнуло знакомое "русико".
— Радуется, падла! Ничего, будет и на нашей улице праздник, — пробормотал Евпатий Алексеевич и из последних сил сплюнул.
Из одобрительно гудевшей в ответ на слова своего касика толпы выскочил индейский вьюнош и, присев на корточки перед Евпатием Алексеевичем, стал вонзать свой томагавк в землю то справа, то слева от его пыльных сапог. Гудение толпы сделалось более мрачным и тяжелым. Действия молодого индейца имели какое-то символическое значение. Для ног старшого они не представляли никакой опасности.
— Во, дикари, во народ, а?! Чего он от меня хочет?
Толпа индейцев стала вдруг расступаться, в просвете появился высокий старик в белой одежде с красной окантовкой, седые, нерасчесанные волосы (очень похожие на парик) спадали до плеч. На груди болталась целая коллекция амулетов. В руках был посох, имевший вместо набалдашника кошачий череп. Фурцев сразу назвал его про себя — шаман. Наступила тишина. Шаман подошел вплотную к очкастому вождю и сказал несколько слов. Было очень заметно, как не понравились вождю эти слова. У него даже лицо перекосило. Он снял очки, потом водрузил их обратно, при этом что-то быстро говоря. Шаман махнул рукой, толпа расступилась, и открылись веревочные носилки у полузатухшего костра. На носилках лежало тело мертвого индейца. Вождь нервно поправил очки.
— Это они решают, что с нами делать, — сказал Евпатий Алексеевич.
— А что, что такого можно с нами сделать?! — Затараторил Твердило. — Для нас учения закончены, теперь мы сидим в сторонке и ждем финального свистка.
Жрец держался другого мнения на этот счет. Он еще раз произнес свою короткую и непонятную речь вождю. Тот развел руками, и прошелся перед строем привязанных к столбам пленников, пожимая плечами. Потом подозвал к себе одного из своих свитских, и, не глядя ему в глаза, отдал, судя по тону, какой-то приказ. Тот застыл как окаменевший, приказ ему пришлось повторять. Но и это его побудило к действию. Тогда верховный вождь изложил свое пожелание подробнее, с применением большого количества непонятных слов. Но и это не подействовало. Избранник касика отказывался выполнять приказание. Более того, он снял с себя свой головной убор и положил
— Что это они? — растеряно спросил Твердило.
Касик подошел к шаману и снова развел руки в стороны, мол, видишь, ничего не получается. Тот не удивился и не огорчился. Не обращая более внимания на вождя, он приблизился к его "заместителям" и у одного за другим стал срывать пышные головные уборы. Они восприняли это безропотно. Шаман повернулся к толпе, и что-то объявил громким, хриплым голосом. Толпа безмолвствовала. Объявление последовало вновь. И тогда внутри нее возникло какое-то движение, и на открытое место вышел невысокий коренастый индеец, с удивительно мощными ногами и кривым боксерским носом. Ударив себя кулаком в грудь, он объявил, по всей видимости, что готов сделать то, что требуется. Шаман кивнул, подал ему головной убор, а затем, большой кремниевый нож, который был у него за поясом.
— Что это они? — Снова сказал Твердило.
Шаман обернулся и, поразмышляв своим посохом, указал на Евпатия Алексеевича. К нему сразу же подошли четверо, отвязали и поволокли куда-то за спину Фурцеву. Даже вывернув изо всех сил голову, он не увидел куда.
— Прочь, поганые! Куда это?! Ежели казнить, то прежде дайте помолиться.
Ударил с новой силой барабан, толпа начала тихонько приплясывать в такт с его зловещей музыкой. Барабан бил сильнее, и пляска становилась все бойчее.
— Куда они его, а?
Фурцев не ответил Александру Васильевичу. Он проверял на крепость веревки, которыми были стянуты его запястья.
— Да что же это такое, такого ведь не может быть! Никогда не может быть. Надо же им, наконец, сказать, ведь мы же нормальные интеллигентные люди, мы не хотим никакой войны. В нашем мире не может быть такого кошмара!
В этот момент, разрывая монотонное гудение барабана и сопение сотен индейских пастей, раздался истошный крик.
— Это он! — Потеряно сказал географ, и потерял сознание.
Фурцев изо всех сил, сдирая кожу с запястий, рванул веревки.
Бесполезно.
Еще разок. Изо всех сил!
Боли он не чувствовал. И уже почти ничего не слышал. И не видел, поскольку зажмурился.
Так, собрав все силы… Внезапно веревки его отпустили, не потребовалось никакого усилия. Но это было не освобождение. Это пришли за ним. Фурцев попытался сопротивляться — бесполезно. Ему даже не дали толком встать на ноги, чтобы у него не возникло точки опоры — поволокли. Мимо серого кожаного шатра, вглубь лагеря. Оставалось только извиваться, и он извивался.
Путь был недолгим.
Фурцев увидел перед собой лоснящийся от крови камень, встающий над ним пар и вьющихся мух. Рядом стоял кривоногий, голый по пояс дядька, держа по-мясницки кремниевый нож. Правая рука у него была красная по локоть. Этой рукою он вырывал у принесенного в жертву Евпатия Алексеевича, сердце.
Почему я не кричу, подумал Фурцев и закричал. Его тут же ударили чем-то тяжелым по затылку. Он упал лицом вниз. С него начали стаскивать кольчугу.
Очнулся он уже лежа на камне, от незнакомого, удушающего запаха. Правой щеке было липко, и не открывалось веко. Где-то вверху чужие, неприятные голоса произносили чужие слова.