Огненная обезьяна
Шрифт:
— Вы их бейте, бейте миленький, этих фашистов проклятых! Мы вынесем все, вы только победите!
Сдержанно кивнув в качестве обещания, капитан открыл дверь калитки.
Собрались в директорском кабинете, где по настоянию политрука были занавешены темной плотной материей окна. Электричество не включали, светильниками служили две сплющенные артиллерийские гильзы. Давали они больше чаду, чем света, отчего лица у всех офицеров были особо угрюмы.
Фурцев сидел в директорском кресле, место напротив, в торце стола занимал старший лейтенант Ляпунов, командир стрелковой роты. Его брат-близнец геройски погиб с японскую компанию. За столом также сидели командующие взводами "курсантов" и "ополченцев". Лейтенант Петухов по кличке "профессор" (из-за бородки эспаньолки и круглых очков) и лейтенант Косоротов. У него действительно был скошенный рот и неприятный, всегда исподволь, взгляд. Он был старше всех, у него была одышка, и он по большей части помалкивал. Начальник артиллерии Будкин и танкист Теслюк сидели у стены. Когда надо было что-то посмотреть на карте, что занимала середину стола, они вставали и заглядывали через спины. Танкист при этом все время ронял на карту пепел с папиросы.
Твердило тоже сидел у стены, ему было приказано явиться сюда Головковым, (он назначил главного редактора газеты своим заместителем), но к карте подходить не смел, чувствуя, что это не понравится капитану. Тихо вздыхал Александр Васильевич и разглядывал свои грязные сапоги.
Все уже доложили о положении дел в своих частях. Положение было такое же, как всегда перед боем: больше всего возни с пионерами. То в прострацию впадают, то вопросами мучают. В общем, как сказал Ляпунов, "все варианты: от запора, до поноса". Давно уже было известно, что полноценным солдатик становится с третьей компании. "Если доживает", — опять же заметил Ляпунов. При этом некоторые украдкой поглядели на политрука, и во взглядах читалось — вот бы все пионеры являлись "сюда" такими.
Выявлено было шестеро наркоманов.
— Что-то многовато. — Сказал Фурцев.
Наркоманов заперли в школьном медпункте, прикрутили к укрепленным предметам простынями, да и все. Что ж придется потерпеть ребятам. Вспомнить хотя бы солдата Колокольникова, его убили всего лишь, а сколько мог еще дряни принести своей рати.
Легче всего решилось с гомосексуалистами, тут отличился неординарной работой ума Будкин.
— А я их к минометам приставлю. Они ж у меня за голубятней, бьют по навесной, в кого попадают — не видно.
Оказалось, что начальник артиллерии путает гомосексуалистов с пацифистами-непротивленцами, но объяснять разницу было некогда.
Последнею темой перед главным разговором, был танк.
— Не заводится. — Покачал головой недовольный собою механик, и опять куда-то уронил пепел. — Один раз добились мы с Родионовым заднего хода, он и зарылся в кучу металлолома.
— Ваш Родионов утверждает, что там нехватка деталей. — Сказал политрук.
Все поглядели на танкиста — такого никому слышать еще не приходилось. Вот уж по материальной части всегда все было полностью и честно. Утверждать, что технику выдали порченной, значит брать на себя очень много.
— Так точно, Родионов утверждает.
— Получается — вредительство! — Возвысил голос Головков.
— Не знаю я. Родионов в мастерских присмотрел небольшой токарный станок, говорит, что можно что-то придумать. Своими силами.
Политрук встал, стрельнул левой рукой, обнажая запястье.
— Четверть двеннадцатого, когда справляться своими силами!? Впрочем, танк, это всего лишь танк, хотя в определенной ситуации он может решить судьбу всего дела. Но сейчас я хочу сказать о другом.
Фурцев знал о каком "другом" пойдет речь и поэтому внутренне собрался, даже положил руки перед собою на стол. Остальные тоже все понимали, и поединка комиссара с командиром ждали с интересом. И вполне понятным — надо же знать, кто, в конце концов, является тут главным. Все слишком хорошо были осведомлены о бреде многоначалия, что чуть не привело к поражению в прошлой компании.
— Да, товарищ капитан, четверть двеннадцатого. Мышкин обещал вернуться к десяти. — Головков помолчал, как бы решаясь сказать неприятные начальнику слова. — Надо что-то… нельзя больше ждать! Все офицеры в курсе моего мнения о том, что нам надо незамедлительно занять территорию хлебозавода, что этого требуют самые общие соображения стратегии.
— Но все офицеры также в курсе того, что нельзя прибегать к слишком решительным шагам, пока не знаешь, с кем предстоит иметь дело. — Резко ответил капитан.
Молчание. И Фурцев не взялся бы утверждать, что молчание это в его пользу. Тогда он сказал еще.
— С большинством из вас мы прошли длинный боевой путь, и каждый из личного опыта доподлинно знает — не суди о противнике по оружию, что тебе выдали.
Политрук юрко вмешался.
— Из "личного опыта", опыт полезнейшая вещь, но он не может быть руководством на все времена. Ведь нет такого писаного закона — получил кольчугу времен Александра Невского, забудь о крестоносцах. Приобретенный опыт полностью справедлив только для прошлого, в котором приобретен. Нельзя доверяться ему слепо, надо и в будущее посматривать, раз даны нам глаза. А в глаза эти все время лезут доказательства того, что в этот раз нам, против наших ПТРов, сорокапяток и минометов с гей-славянами надо ожидать как раз атаки танков и автоматчиков. Мы все видели следы от разрывов бомб, а младший лейтенант Булкин слышал в районе парка за площадью звуки похожие на гул моторов.
Фурцев посмотрел на преданного артиллериста. Тот смущенно опустил голову, весь вид его показывал, что гул моторов он слышал.
— Было. Только сказать прямо так, что моторов, я бы не сказал. Но гудело.
— Слышал звон, да не знает кто он. — Пожевал усами Ляпунов, но никто не усмехнулся в ответ на это замечание.
— Н-да. — Сказал Косоротов, просто потому что неудобно было молчать.
— Чтобы занять хлебозавод, надо не меньше взвода. Да еще под опытным командованием. — Сообщил закуривая Ляпунов.
— Да. — Охотно согласился Профессор. — Кого попало, не пошлешь.
— Да уж не беспокойся, не о тебе речь. — Не покосившись даже в его сторону, бросил командир стрелковой роты. Он не любил Петухова за какую-то боевую глупость, сделанную им еще во время персидской кампании.
Фурцев видел, как решение неугодное ему, противное всему его опыту и элементарному здравому смыслу, оформляется за этим столом само собой. Если даже Мышкин канул во время этого разведвыхода, даже если он не даст о себе никакой весточки, правильнее всего провести короткую ночь на укрепленной позиции, и встретить ворога, будь он хоть чертом с рогами в полной концентрации, с не разбросанными по ночным хлебозаводам взводами.
Головков выразительно поглядел на часы, мол, время идет, упускаем шанс. Половина двеннадцатого, даже без двадцати пяти. Офицеры кто прямо, кто осторожно, искоса посматривали на капитана. Всем было уже ясно, что прав политрук, но все же, командир, есть командир. Пусть все-таки сам отдаст назревший приказ.
Не отдам, угрюмо подумал, Фурцев, пусть считают самодуром, пусть считают, что упираюсь всего лишь из нежелания идти на поводу у политрука, плевать! Не отдам.
В коридоре раздались быстрые, приближающиеся к двери кабинета шаги. Ну, наконец-то подумал, Фурцев. Он был уверен, что это Мышкин.