Огненная обезьяна
Шрифт:
— А Мышкин?
— Разведчика не видал, — признался Ляпунов, — но он ловчила, где-нибудь хоронится.
Если Мышкин на свободе, о немецкой победе думать рановато, подумал Фурцев, закрывая глаза.
За развитием партизанских действий в окружающем городе следить было непросто, но заниматься было все равно нечем. Раненых кое как, раздирая нательное белье, перевязали. Самым тяжелым был молодой ополченец, у него изломало, изорвало правую ногу ниже колена. Кость, конечно, была задета, но, как именно, не рассмотришь толком в темноте. Парень крепился, пытался участвовать в общих разговорах, затягивался от общей папироски. Иногда лежал отвернувшись, и хрустел зубами. За него очень все переживали, он стал как бы общим больным местом. "Да, покричи ты, не крепись!" Когда явно обозначилось воспаление, и ополченец стал впадать в жар и забытье, все успокоились на его счет. Сняли целые еще башмаки и содрали уимнастерку — кое кто попал в плен и босый, и полуголый, а ночью в мельнице был колотун.
— Скоро он уйдет от нас. — Удовлетворенно сказал Ляпунов.
— Может, в дверь постучать? — Поинтересовался Твердило.
— Да, ладно, они и так все знают. — Махнул рукой лейтенант.
Он оказался прав. Громыхнули замки и засовы, в дверях появился "ехидный" и заорал по-немецки, водя туда-сюда дулом автомата. Это означало встать (или лечь) лицом к стене. Внутрь вошли два еще два фрица, подхватили забредившего от боли парня за руки, за ноги и поволокли к выходу. И дверь тут же запахнулась. Надежды других увечных — у кого палец сломан, сквозняк через шкуру на боку, нос перебит и пухнет — рухнули. Не говоря уже, о контуженых. Помимо капитана ходил кругами по темной мельнице один артиллерист и тихо причитал. Ночью вскакивал, как приснятся косточки родной пушки под гусеницами танка. Очень надоедал, спалось-то от болячек, духоты и холода всем неважно, а тут пушкарь-лунатик.
Так вот, единственным развлечением было воображать, что происходит на воле. Мотоциклет тарахтит мимо завода, мессер вьется, интересно, где это? Одни говорят, что над парком, другие, что над станцией. Очень мало сведений в звуке неожиданного взрыва, даже не поймешь, точно он был, или почудился. Доходило чуть не до драки — где рвануло. В воображении возникала медленная, прерывистая, ползучая, рассыпанная почти по всему городу война.
Кто же командует? спрашивал себя Фурцев, может, все-таки Головков? Возглавил отход уцелевших сил, и их грамотное рассредоточение. Все же политрук, человек с головой. Да и Мышкин там, а он не даст ворогу расслабиться.
Одним из источников информации были охранники. По их поведению можно было составить мнение о том, как идут дела. Если "ехидный" особенно веселился, делая свое "пу-пу", значит, кто-то из "подпольщиков" нарвался на очередь. Если же рыжий гансик похож поведением на своего напарника, значит от того взрыва, что был давеча, досталось оккупанту.
Однажды Фурцев проснулся от громкого, отчетливого воя сирены. Никто уже не спал, лезли к окошкам, прикладывались ухом к железной двери.
Бой! Явно, где-то возле реки идет настоящий бой! Да, возле реки, где парк и речка. Очереди, гранаты бабахают.
Не сговариваясь, закричали "ура"!!!
С диким нетерпением ждали утра.
Если "ехидный" с "жабой" не принесут ведро с баландой, значит — все! Можно ждать полного освобождения. Если придут злые, значит, пощипали наши фрицев здорово.
Охранники отперли дверь даже раньше, чем обычно. И впихнули внутрь троих ободранных, грязных бойцов. На двоих нет даже гимнастерок. Обмотки волочатся за ботинками. Оказалось вот что. Отряд из двенадцати человек под командованием Профессора прятался среди аттракционов парка, куда сбежались по одному, после того, как бомбардировщик упал рядом со школой. Днем сидели тихо, ночевали в люльках колеса обозрения и в комнате смеха. Маленькими группами ходили на место обороны, запасались оружием и боеприпасом. Нашли исправный миномет у школьной голубятни. Из-за него и погорели, когда уже подносили его к парку, задели станиной за железные перила, а тут группа прочесывания.
— Остальное мы слышали. — Сказал мрачно Ляпунов. — Сам-то, бородатый убит?
Один из солдатиков коротко кивнул.
На вопрос, есть ли где еще по городу организованные команды, новопленные ответили, что, вроде, есть. Из кварталов иногда слышна стрельба.
— Если нас тут держат, значит, кто-то где-то не сдается. — Заметил Твердило.
— Да, черт бы их побрал! — Раздался в темноте негромкий, и неузнаваемый голос. Ляпунов резко обернулся, но не увидел говорившего. Фурцев удивился, оказывается, такая мысль все же приходит кому-то в голову: ад заключения будет продолжаться до тех пор, пока будет продолжаться героизм там в подвалах. Что тут скажешь.
Эти трое из Профессорского отряда не слишком расстраивались из-за своего пленения. Война-то закончена! Наивные и вредные упования. Но говорить об этом бесполезно, радостные ожидания, как зараза расползались по головам. Ну, не расстреляют же нас, в самом деле, просто так?!
— И эти сейчас думают, что это их последний бой. — Хихикнул Твердило, глядя на оживлено болтающих в углу пареньков. Он разгуливал по мельнице, присматривался к кладке.
— Но, все-таки, может же так быть. В принципе. — Обиженно произнес Рябчиков.
— Видал! — Ляпунов сунул ему под нос свой здоровенный кулак. — Вот, что тебе будет за такую принципиальность.
Все знали про его погибшего брата, и возражать
Географ, ковырявший стену возле дверного косяка, вдруг ни к селу, ни к городу объявил, что они помещение, где они находятся, когда-то было культовым. Скорей всего это часовня.
— Конечно, часовня. Вон и часовой у дверей стоит. — Пошутил старлей. — А где, они, кстати, охраннички наши?! В брюхе бурчит, в мочевом пузыре давит.
И правда, с того момента как пригнали последних пленников, ни "ехидный", ни "жаба" не появлялись. Баланды не принесли, в нужник вести не спешили.
— Обиделись. — Сказал Гимнастерка. — За ночной бой.
Без жратвы, даже той небрежной, что выпадала сюда на мельницу, было обходиться тяжко. Но еще хуже обстояло дело по части естественных отправлений. Ляпунов стал бить кулаком в дверь, и громко материться. "Ехидный" отвечал раздраженно и визгливо.
Долгие немецко-матерные переговоры закончились ничем. Оттягивая ус, лейтенант сделал напрашивающийся вывод.
— Не откроет. Он там один. Боится. Потому и водить нас к сортиру не может. А значит это, что второго угнали в город в строй. Не так уж их делишки хороши, стало быть.
Фурцев обрадовано вздохнул, правильно. Если охрану мобилизуют, значит… значит, сражается еще Головков.
— Но это, — продолжал Ляпунов, подцепив себя ладонью под мошонку, — куда девать?!
Те же проблемы были у всех остальных. Решили устроить нужник в дальнем углу, за воздуховодами. Жидкое под дверь, под нос немцу.