Огненный крест
Шрифт:
Но «процессы» в России раз в столетие имеют свойство идти как бы сами собой, независимо от сильных мира сего. Потому, может быть, на светлое воскресенье Пасхи, на месте разрушенных церквей и храмов на моей родной Бердюжской земле, ударит колокольный звон, который услышат иноки Нового Иерусалима в Подмосковных, также издавна намоленных, землях. Там и вострубят трубы Православных Архангелов!
Приспеет и другое.
Еще не решаясь на «крамольное» признание, что в России надо приступить к реализации не просто разрозненных, не склеенных воедино «национальных проектов», но и к социализации будущего, власти озаботятся все ж о предприятиях ВПК, о Вооруженных Силах, о сельских наших забытых весях вспомнят, даже о приоритетах русского языка скажет слово президент, языка, на котором разговаривают в России и за её эсенговскими пределами более двухсот миллионов граждан...
На последнее, прозвучавшее в устах Путина, известные бесы телеэкрана, единокорытники, талдычившие ранее во всеуслышанье о том, что «русский фашизм страшнее немецкого», тотчас побегут впереди президентского локомотива, готовые изладить новый лозунг для всеобщего потребления: «Мойша и Ваня – братья навек!»
И вновь обнажит карающий свой меч Главный Архангел Господних владений!
А пока, в момент завершения заключительной главы книги, в январе 2005-го, на фоне 65-го места России в мире – по «качеству жизни», – настороженно молчат мои языческие светские боги. И я проникаю памятью в минувшее, к словам русского писателя Солоневича о том, что в России после Советов – на какое- то время! – будет «нужна централизованная и беспощадно свирепая власть».
Тяжелые, зубодробительные слова.
А кто скажет, как устраивать в стране Русскую жизнь?! Ту жизнь налаживать, что приветит все живущие в ней племена, как прежде было в Великой России и на короткий срок при Сталине, когда власть умела держать баланс в национальном вопросе, не загоняя русских в угол, не держа нас за «экстремистов», как теперь, едва русский заявит о справедливости на исконной своей земле?!
Кто скажет? Кто назовет истинно верное «учение»?
Как и прежде, от летящей Руси-тройки (о, если б летящей, не спотыкающейся!) нет ответа – ни с какой стороны.
Тихая моя родина...
Не такая теперь тихая, не такая лиричная. Скорей, оскорбленная, настороженная. За огородами нашими, на разнотравных пустошах, в березовых колках, где собирали мы в детстве ягоды и рвали пучки, слушали жаворонков – запретная зона, несут дозор при «калашах» солдаты в зеленых пограничных фуражках. Порубежная земля с Северным Казахстаном. А ведь это тоже Русская земля, Южная Сибирь. Какая-то невыразимая дичь в произошедшем размежевании! О чем, к счастью, не ведают, игнорируя демократические порядки, сороки да вороны, летая, как и прежде, куда захотят, бестаможенно, в разных направлениях. Не знает и ястребок, зависший над ковыльной степью, разделенной теперь границей, что здесь протекла моя просторная трактористская юность, как и время жизни предков моих, землепашцев. Лишь взволнуются порой под ветром мои озера с домашними названия ми – Долгое, Головка, Соленое – былинные «моря» моего детства. И опять тихи они в берегах своих.
До боли узнаваемо гудят еще мохнатые шмели, зудит комарьё, парят стрекозы со слюдяными крылышками. Говорят, где стрекозы, там хорошая экология!
А Бунин говорил, мол, нельзя оглядываться назад! «Не засматривайся в прошлое!» – говорил. Что ж, мало ль чего вещал он в эмигрантской печали из своего французского далёка...
* * *
В селе моем одна тысяча триста жителей. И они не обойдены развалом былого, хоть и скромного, благополучия. Старики, в основном. Молодым еще ВСЁ предстоит, коль будут взирать на происходящее нетрезвым, а то и наркотическим взором.
Иду вечерней улицей; похрустывает упругий снег на дороге, а я думаю и о своих далеко не юных годах. И из каких-то весей, из небесных, что ль, дум, возникают они, не столь и давние строки соотечественницы из немыслимой Австралии – письмо в мою газету, большое письмо о тамошней жизни русских. А мне едва ль не наизусть помнится следующее:
«... В Мельбурне нас было три-четыре тысячи русских людей, теперь думаю, больше, – писала свояченица моего венесуэльского крёстного Волкова Маргарита Даниловна Романовская. – Есть у нас собор в центре города, начали строить новую пятиглавую церковь. Церковную службу ведет молодой, хорошо образованный батюшка. Есть Русский Дом с библиотекой, литературным кружком, столовой, приемным и концертным залами, бильярдом. Есть театральный кружок для молодежи. Есть дом для пожилых, есть больница, свой оркестр. В Сиднее русских в два раза больше, культурная жизнь бьёт ключом. Издаётся еженедельная газета.
Мы с мужем пенсионеры, но, слава Богу, прожить на пенсию можно. Обе дочки замужем. У нас дом, машина, земля у моря и караван (домик или, лучше сказать, комната на колёсах)... И, конечно, любим всё, что связано у нас с родиной, Россией...»
В Венесуэле мне говорили эмигранты: «Возможно, что вы будете сравнивать свою российскую жизнь с нашей, материально более благополучной... Не делайте этого! У Вас есть то, чего нет у нас. У Вас есть Родина, Россия!»
И привиделся вдруг тот, в международном лайнере, распластанный в хмельной и маятной позе русский рыбачок, руки и ноги которого прочно были прижаты к железной самолётной палубе увесистыми, коваными каблуками «мучителей-спасителей», что не дали не помнящему себя человеку свершить трагедию в земном небе.
Не так ли и ты, Россия, усталая, хмельная, расхристанная, подталкиваемая коварными бесами, рвёшься куда-то в небытиё, пытаешься сунуть голову в умопомрачительную бездну? И находятся еще трезвые граждане, изо всех сил удерживают тебя от поступка, совершив который, ты погубишь и остальных пассажиров небесного «лайнера»?!
Россия моя...
Открылась околица.
Вдруг из ниоткуда, над морозной сельской улицей возникло сияние. Сияние образовало контуры огромного креста. И крест медленно поплыл по небесному куполу, всё больше разгораясь и приобретая огненно-красный цвет...
Огненный крест, схожий с тем, что несла сквозь столетия и теперь еще тяжко несет Россия, плыл по небу родного села, приобретая очертания святого креста Андреевского – морского и непобежденного! – «варяжского» флага.
А пока окунёвские старообрядцы и православные, продышав изукрашенный райскими цветами ледок на оконных стеклах, судили-рядили о привидевшемся чуде, осеняя себя двуперстием и троеперстием: что за неведомое знамение?!