Огненный крест
Шрифт:
Не сразу я отыскал жилище орденоносца гражданской, оно оказалось в ветхой одноэтажной хибаре (в ту пору эти «клоповники» еще стояли в центре Москвы). Долго стучал в серые, траченные временем, доски сенных дверей. Наконец, в глубине полупещерного пространства проскрипел хриплый, но бодрый от клик, мол, подождите, не «гоните лошадей», открою. Заскрежетал металл о металл, что-то с шумом оборвалось, ударилось об пол. Потом чьи-то руки стали откручивать проволоку запора сенных дверей, за которыми переминался я в своих надраенных ботинках, в сомнении: туда ли собрался проникнуть, не ошибся ль адресом?
Наконец, освобожденная от железных и проволочных запоров, распахнулась сенная дверь, возникла невысокая, полноватая фигура искомого орденоносца при пепельной курчавой бороде и очень ясных и живых кавказских глазах.
– А, вот ты какой, морячок! – скользнул взглядом дед по моей «легкоатлетической» комплекции бегуна на средние дистанции, со звоном отбросив в запаутиненную тьму ржавое ведерко. На «Авроре» поплотней и пошире в плечах были ребята... Да не стесняйся, проходи. А то, что запираюсь на железяки, так это от энкавэдистов. Сразу-то не дамся в руки!
Я вздрогнул, с опаской посмотрел на деда, заподозрив, что у него что-то «этакое» с рассудком! Но он, скорей всего, шутил, на дворе еще держалась хрущевская «оттепель», а для запоров у деда просто отсутствовали замки. В полусогнутом виде попал я, следуя за дедом, в жилое помещение. Дальнейшее наше общение, при кратком моем городском увольнении, протекло в доверительном, а порой и в веселом тоне. В просторной комнате с ветхой мебелишкой пахло махрой, калошами, земляничным мылом. Мы пили чай с конфетами-подушечками из зеленых, массивных, знакомых мне по деревенскому детству, маленковских стаканов. Дед, временами сокрушаясь, похлопывал меня по плечу, повторял, что матросы измельчали, на «Авроре», мол, были куда здоровей, шире в плечах и внушительней!
Не обижался я. Ладно.
В недолгий срок дед, то есть Аркадий Александрович Кеворков, обрусевший, но не утративший родного языка армянин, из семьи потомственных кавказских революционеров, как сейчас бы сказали, кавалер двух орденов Красного Знамени, полученных за подвиги в гражданской войне, переехал в однокомнатную хрущевку на окраинный Севастопольский бульвар Москвы. И я на правах младшего друга стал бывать в стариковской квартирке, а потом не раз, уже после дембеля, в пору экзаменационных сессий в Литинституте, и заночёвывал, всегда атакуемый полчищами клопов, которых дед, конечно ж, «перевез» с собой, как наследие хибарного Староконюшенного переулка. Клопы, похоже, старика не тревожили, а на свежатину каждый раз набрасывались азартно.
Явившись в гости, я тотчас летел в соседний гастроном за продуктами – хлебом, колбасой, сыром, какой-нибудь рыбной консервой, за бутылкой десертного вина, которое уважал Аркадий Александрович. Затем я наводил относительный порядок в жилище, против чего прямо-таки бастовал хозяин. Он беспокоился, вероятно, что я нарушу порядок в его бумагах и книгах, их было немного, но лежали они в постоянном месте. Бумаги я не шевелил, лишь по-флотски орудовал мокрой тряпкой, ликвидируя тропинки, протоптанные домашними шлёпанцами в слое пыли – на кухню, в ванную, к входной двери. И мы располагались попировать, расставив снедь и рюмки на расстеленной газете, отмечали встречу. Выпив пару рюмок десертного, Аркадий Александрович вспоминал, что когда-то работал в 30-х годах в одной редакции с известным журналистом Кольцовым, знакомил меня со своим творчеством, на декадентский старинный манер распевно декламировал те же, что и на прошлой встрече, видимо, любимые им, строки:
Журчи, ручей моих речей – От Ганга до Аляски...Продолжение не помнится, но затвердилось, что «Аляска» рифмовалась с «глазками», стихотворение посвящалось любимой жене, ударнице московского автозавода, арестованной по ложному доносу, сгинувшей в НКВД, от которого у самого Аркадия Александровича остались (в память о допросах) изуродованные ногти на пальцах рук, под которые ягодовские следователи загоняли толстые швейные иголки. Как-то неосторожно спросил об этих синих вздутиях ногтей... Дед прослезился, часто задышал, замотал головой и я больше никогда не задавал ему «лишних» вопросов.
В НКВД у бывшего старшины эскадрона, у фрунзенского красного конника Кеворкова отобрали оба ордена, а также Почетный туркменский халат, которым взамен Почетного революционного оружия – шашки – награждал Аркадия сам Фрунзе. При освобождении из тюрьмы – все ж разобрались, что арестовали ошибочно! – орден вернули только один (роскошный халат следователь наркома Гершеля Ягоды презентовал, наверное, своей Саре). И теперь, прикрутив «Красное Знамя» к лацкану выходного пиджака рядом с медалями за Великую Отечественную войну, Аркадий Александрович с наградами не расставался. Почти ежедневно обряжался он в единственный свой парадный гражданский костюм, позвякивающий медалями, ехал на автобусе и метро в Парк имени Горького, где собирались такие же, как он, ярые шахматисты, такие же деды-ветераны. Не изменял он своей привычке и тогда, когда я завертывал в гости. Он вручал мне ключи от квартирки, где так уютно было готовиться в одиночестве к очередному институтскому экзамену.
Случалось, что приходил другой гость, соплеменник Аркадия Александровича, его ровесник, хорошо побритый, «обуржуазившийся» при брежневском режиме врач-стоматолог. Они садились за шахматы, разговаривая вначале на русском. Потом разговор вскипал, и старики, переходя на очень высокие тона, выкрикивали и жестикулировали – в достойном вихре своих горячих кавказских кровей. Дед-стоматолог всё возражал, оправдывался, а мой дед, именуя его «буржуем», «отступником», «обывателем», не унимался, переходя то на родной армянский, то обратно на русский, в котором, конечно, побольше отыскивал хлестких междометий.
Засиживались они до глубокой ночи, а то и до утренней зари, отодвигали шахматы, гоняя чаи, споря все о той же политике. До меня, устраивавшегося у порога на ветхом матрасе и на желтой простыне, пахнувшей окопом первой мировой войны, куда клопы в поисках добычи доползали только к утру, долетали кипящие армянские фразы, среди которых мелькали имена современные и далекие – Микоян, Молотов, Крупская, Стасова, Серго... Серго Орджоникидзе фигурировал часто. Потом – Брежнев, Суслов... Конная Армия, Туркестан, Перекоп, Фрунзе, басмачи, энкаведисты... И опять – Брежнев, Косыгин... Имя последнего произносилось с почтением, это запоминалось особо остро тогда, когда клопы, одолев «нейтральную полосу», наваливались на меня скопом, изголодавшиеся, и уж тогда для меня был сон не сон – мучения.
Герой гражданской... редкий случай, когда простой конник-рубака, а им стал Аркаша в пятнадцать лет, получил два Красных Ордена; пенсию же имел, похоже, небольшую. Точно, небольшую! Всего шестьдесят советских рублей. Но не вспомню ни одной жалобы от старика по сему поводу...
Зато дед по-детски радовался вниманию – книге, хорошим сигаретам (он курил рабоче-крестьянскую «Приму»), коробке конфет, той же возможности посидеть за бутылочкой сладкого винца. Не отказался бы, подозревал я, он и от ресторана. А тому препятствовали мои студенческие возможности. Но как-то в Москву приехала моя жена из Сибири, я привел Марию знакомить с дедом. Он был полон галантности к молодой женщине, в восторге от приготовленных ею блюд, а я в тот день еще принес билеты в театр. И мы нарядной, благоухающей духами и «шипром», троицей вышли к остановке такси, чтоб ехать в центр столицы. Подкатила машина с шашечками, но, опережая нас, к ней устремилась едва подошедшая к остановке ухоженная, гладкая дамочка. Как тут возмутился наш боевой дед! «Садимся, ребята! Мы первые... А вам, уважаемая, давно пора прогуливать болонок на парижском бульваре – в сообществе таких же «графинь»!