Огненный крест
Шрифт:
«Я умру с сознанием того, что вы, ненавистные христиане, уже сидите у нас в мешке. Нам остается только завязать этот мешок. Мы имеем в наших руках уже весь мир и все его богатства. Наше могущество никем и ничем не ограничено» («Нива» Нью-Йорк, 1981, октябрь).
Замечу по сему поводу, что большевистский комиссар не ведет здесь речи ни о «счастье трудового народа», ни о «светлом будущем», как положено бы говорить большевику. Нет, здесь ярко выражена та истинная цель, к которой шел, за которую боролся этот деятель с бородкой Троцкого, на краю могилы проговариваясь об этой истинной цели всей ИХ антихристианской, русско-ненавистнической, сионистской борьбы – «богоизбранных»...
Два десятилетия после «великого октября 1917-го» русский на род в Красной
Трогательным было прощание генерала Врангеля с Родиной. Вот как вспоминал об этом бывший кадет, а потом молодой юнкер Б. Прянишников, находившийся в тот октябрьский день 1920 года в конном строю белых войск на Нахимовской площади Севастополя («Кадетская перекличка», № 48. Нью-Йорк, 1990):
«Из гостиницы «Кист», где был штаб, генерал Врангель вышел на площадь и произнес краткую взволнованную речь перед строем юнкеров, поблагодарив их «за славную службу». Громким «ура» ответили юнкера на приветствие любимого вождя. А затем оба училища прошли церемониальным маршем, то был последний парад на родной земле.
Наше училище направилось к вблизи находившейся Графской пристани, у которой пришвартовался небольшой, всего в две тысячи тонн водоизмещением, пароход «Лазарев». Сняв с коней сёдла, мы оставили лошадей на площади. Вышло так, что я задержался, хотелось ещё побыть на русской земле, и пошёл на погрузку последним. Вдруг сзади по ступеням лестницы послышался цокот копыт. Я обернулся – то был мой верный Беглец, видимо, захотевший уйти на чужбину со своим всадником. Слёзы навернулись на глаза, так я был тронут преданностью четвероного друга. Я обнял его, похлопал по шее, дал на прощание кусочек сахара. В этот момент ко мне подошел скромно одетый человек и спросил не могу ли я продать ему коня? Я ответил: «Деньги мне не нужны, а такого друга никогда и не продал бы. Берите его так, звать его Беглец, но вот он не захотел от меня бежать. Заботьтесь о нём, это славный конь, верный и преданный». Я передал ему уздечку. Нехотя повинуясь новому хозяину, Беглец поднялся по ступеням и исчез за колоннами пристани.
«Лазарев» отвалил от пирса и выплыл на середину Южной бухты. В два часа сорок минут мы стали свидетелями до глубины души потрясшей нас сцены: на ступенях Графской пристани появился генерал Врангель. Он опустился на колени и попрощался с Россией. Громкое «ура» раздалось с нашего парохода, кто то дал тон и все запели «Спаси, Господи, люди Твоя». То был трагический и в то же время торжественный момент прощания с Россией.
Катер генерала Врангеля направился к крейсеру «Генерал Корнилов». Вдруг из ближайшего к вокзалу тоннеля вынырнул бронепоезд. Сперва подумав, что это красный бронепоезд, наши пулеметчики навели на него пулеметы. Но это был доблестный последний Белый бронепоезд, который считали пропавшим без вести. Его команду погрузили на яхту «Лукулл», командир бронепоезда сообщил, что немногим больше часа тому назад он оставил станцию Симферополь и что в этот момент к городу подошли передовые части красных.
Итак, Русская армия, легко оторвавшись от красных, беспрепятственно погрузилась на пароходы. Красные победители почему-то боялись преследовать армию. Даже конница Будённого, потрёпанная на северном берегу Сиваша, не осмелилась нападать на отходившие в полном порядке полки Русской армии, армии Врангеля, лучшей армии нашей злосчастной гражданской войны. Мы уплывали в неизвестность. Но верили, что борьба не окончена, что будем опять сражаться за Свободную и Великую Россию».
Потрясающие строки написал об этом отплытии бывший кадет, белый офицер Николай Туроверов: «Уходили мы из Крыма...». Строки эти в подборке стихов поэта. Такие строки не придумать, такое надо ПРОЖИТЬ.
Владимир Маяковский в поэме «Хорошо», которую я «изучал» еще в средней школе, нарисовал несколько по-иному картину врангелевского прощания с Россией.
Десятки лет спустя один из зарубежных русских говорил мне: «За эти пронзительные и в общем-то сочувственные
Далее была та кровавая трагедия, которая превратила Крым 20-го года в неслыханное на земле побоище. Месть, организованная политкомиссарами Бела Куном и Розалией Залкинд (Землячкой), в силу их пещерной ненависти к русским вообще, унесла жизни многих крымцев, по свидетельству писателя И.С. Шмелева, «больше 120 тысяч мужчин, женщин, старцев, детей».
Другой зарубежный писатель, Роман Гуль, в одной из глав книги «Я унёс Россию...» писал: «Известно, что Бела Кун венгерский еврей, коммунист, в гражданской войне руководитель интернациональных отрядов... С ним приехала на «руководящую работу» в Крым Землячка (псевдоним) – женщина, Розалия Семеновна Залкинд, большевичка с 1903 года, фурия большевизма, не имевшая никакого отношения ни к «пролетариату», ни к «беднейшему крестьянству», а происходившая из вполне буржуазной еврейской семьи. Эта гадина была кровожадна и беспощадна так же, как и Бела Кун, и Троцкий...»
По свидетельству уцелевших от террора, расстреливали больше всего в Севастополе, оттуда отплыло за рубеж подавляющее число кораблей Врангеля. Уничтожали без разбора, но чаще и в основном «буржуев» – чиновников, профессоров, врачей, сестер милосердия, купцов, священников. Особая «статья» – оставшиеся офицеры и юнкера. Славные латышские стрелки, как писали позднее в советской прессе, «спасшие большевистскую революцию в 1918-м», прочие интернационалисты, среди которых боролись за «счастье» России китайцы, венгры, чехи и даже африканцы, не расходуя патронов, привязывали к ногам русских офицеров камни, живыми сбрасывали их в море – с высоких береговых круч, с палуб судов и барж, не утруждаясь вывести их подальше в море, топили в бухтах... Расстреляли и около шестисот портовых рабочих – «за участие в погрузке на суда врангелевской армии».
Не только расстреливали, но и вешали. На фонарях, на памятниках. Исторический бульвар, Нахимовский проспект, Приморский бульвар, Большая Морская и Екатерининская улицы буквально «пестрели» качающимися трупами казненных.
Графская пристань, с которой я восхищенно смотрел позднее на боевые корабли Черноморского флота, где писал стихи, посвященные боевой славе Севастополя, поздней осенью 20-го года являла собой застенок, по ступеням которого текла в Южную бухту, к подножию памятника Затопленным Кораблям, кровь расстрелянных.
Город русской славы Севастополь был превращен еврейскими комиссарами в место русского позора. И не однажды. В 1954-м году троцкист Никита Хрущев, в недавнем «сталинском» прошлом один из неистовых руководителей террора на Украине, которого даже Сталин урезонивал – «уймись, дурак», на банкете в честь трехсотлетия воссоединения Малороссии с Великой Россией походя подарил Крым, а с ним практически и Севастополь «Украйне». Наследники бендеровцев тотчас начали менять на улицах Севастополя русские названия на хохляцкие (свидетельствую лично – Н.Д.). Столовые, например, превратились в «едальни», площадь Нахимова – в «майдан». Но русское население, среди которого «украинцем» был лишь героический матрос Кошка, но и тот каменный, не приняло «революционных новшеств». Тогда, в пятидесятых, это было еще возможно...