Огненный крест
Шрифт:
Ах, знакомо: спешил Генералов, масло красок на картонках совсем еще не просохшее... Одинокая пальма на фоне желтой горы, на другой картонке – синее плоскогорье и синий-пресиний водопад. Понимаю: это ж заветное! И надпись: «Соотечественнику Николаю Денисову».
– Не довезешь, Коля! Всё перемажешь в чемодане. Отложи пока, – говорит Волков. – Шуре я пока ничего не скажу...
Потом был аэропорт имени Симона Боливара на кромке берега Карибского моря. Горячее солнце в тропическом зените. И зримая – но уже не по рассказам русских венецуэльцев, а воочию, под крылом лайнера авиакомпании «Виаса» – рыжая гора с картонными домиками бедноты на её склоне и пальмой, возможно, той самой, что встретила когда-то русских казаков-художников Генералова и Булавина: «Шурка! Ты хотел увидеть пальму и сразу вернуться в Европу? Смотри, вот она! Посмотрел? Так давай теперь поскорее спрячемся в трюм, чтоб нас увезли обратно...»
Обратной получалась только моя дорога.
И я еще не предполагаю, не ведаю, что в конце этой дороги свершится в Отечестве новобольшевисткий переворот, и я наконец сердцем, не только разумом, приму и пойму те далекие романтические порывы и устремления «белого молодогвардейца» Шурки Генералова – конкретно «бороться за Россию, когда позовёт Россия».
Но кто мы и что мы, русские в России, в конце двадцатого века, как и в начале его?.. Опять нереализованные патриотические всплески, опять вялая и бесконечная конформистская интеллигентская болтовня, апатия, томление, скука, ничегонеделание, как говаривал Бунин в «Окаянных днях». Опять – ожидание того, что «воспрянет русский мужичок и всё само собой образуется!»
Но ничего не образовывалось. Опять, как записал когда-то в своём дневнике государь Николай Александрович, «кругом предательство, измена, трусость»... Опять – новая разруха, всероссийское воровство, грабеж. Как после Февраля семнадцатого, как во времена гражданской и «комиссаров в пыльных шлемах», которые возникли вновь, продолжив своё комиссарство, на этот раз без ритуальных кожанок-фартуков, но при ритуальных телеящиках, глумясь над зачумленными и, как всегда, доверчивыми «россиянами».
А что российский мужичок, на которого уповала интеллигенция? Он бывал разным. Сметливый да разумный судил так: «Из нас, как из древа – и дубина, и икона». Понимай, мол, не иначе: кто это древо строгает – божеский человек иль разбойник.
А новые революционеры?! В дорогих «валютных» галстуках, да всё больше при кудряво-барашковых прическах?
Когда-то на заре революций российских Герцен написал примечательные строки: «Нами (т. е. революционерами – Н.Д.) человечество протрезвляется, мы его похмелье... Мы канонизировали революцию... Нашим разочарованием, нашим страданием мы избавляем от скорбей следующие поколения...»
Если б так! Да нет, что-то они, поколения, не протрезвляются никак!..
...В апреле 1993 года я получил из Каракаса очередной номер журнала белой русской эмиграции «Бюллетень № 34», где прочитал горькие строки, подписанные председателем объединения русских кадет в Венесуэле Георгием Григорьевичем Волковым: «22 марта, будучи сбит налетевшим на него автомобилем, на улице Каракаса погиб наш добрый товарищ Александр Германович – Шура Генералов, кадет 18-го выпуска Первого Русского Великого Князя Константина Константиновича кадетского корпуса.
Родился Шура еще в России, в восемнадцатом году, ребенком увезен в Югославию, где его семья осела в Белой Церкви, в том самом городе, где было размещено Николаевское кавалерийское училище, Крымский корпус и Донской Мариинский институт.
Еще в юношеском возрасте у Шуры проявился талант к рисованию. Товарищи вспоминают, что по их просьбе он мог в несколько минут изобразить любого воспитателя или педагога в нормальном или карикатурном виде. По окончании корпуса он делал много попыток, чтобы усовершенствовать свой талант серьёзными занятиями. В этом ему помогал преподаватель Донского корпуса, известный художник М.М. Хрисогонов.
В Венесуэле Шура долго жил на юге страны – за рекой Ориноко, в семье своего товарища по корпусу В. А. Вишневского. Потом, по возвращении в Каракас, его принял в свой дом другой его кадетский товарищ Б.Е. Плотников, в семье которого он и жил до самой своей кончины. И тут он продолжал свою художественную деятельность. У нас нет сомнения в том, что в каждом доме членов нашего кадетского объединения имеются его картины. Есть они в русских домах Соединенных Штатов Америки, Канады, Австралии, в европейских странах и многих городах стран Южной Америки, куда их увозили наши гости.
Скромный, тихий, ненавязчивый Шура был постоянным членом наших кадетских собраний и других мероприятий – русских и православных праздников. Любую просьбу Шура выполнял охотно, со своей неизменной улыбкой на лице.
В православном храме Каракаса на отпевание Шуры собралась почти вся русская колония, все товарищи кадеты, имевшие возможность и здоровье прибыть на прощание с Шурой Генераловым. Задушевно служил отец Павел Волков. Гроб вынесли на своих руках три поколения семьи Плотниковых, возглавляемые старейшим – Борисом Евгеньевичем.
Да успокоит Господь душу новопреставленного раба своего Александра в селении праведных Своих. Да найдет он своё место в том кадетском строю, что предстанет пред Императором-мучеником Николаем Александровичем.
Мы же считаем своим долгом принести от лица всего нашего объединения глубочайшую признательность семье Плотниковых, и в первую очередь Татьяне Александровне, нашей милой Тане, и дорогому Борису за всю их заботу о покойном, за всё внимание и дружбу, которыми они наполнили многие десятилетия его жизни в их доме.
Да живет в памяти кадет облик милого Шуры Генералова ещё многие годы».
На этом и я завершаю житие славного казака, талантливого сына Дона, Белого русского зарубежья, России.
ПТИЦЫ ПЕЧАЛИ
(Стихотворения поэтов кадетского круга)
«Здесь, на чужбине, каждый из нас
должен помнить, что он представляет
нашу Родину, и высоко держать русскую честь».
Всё меньше нас, и час настанет,
Когда, покинув этот свет,
Пред Императором предстанет
Последний строй Его кадет.
В этом повествовании речь поведу о поэтах. Как обозначено в подзаголовке, о поэтах кадетского круга. Об их творчестве, об их судьбах, об их биографических приметах. Все они, в том числе и не кадетские, а вообще русские эмигрантские поэты «первой волны», а это истинные патриоты, писали, в основном, о России, находясь вне России, чаще печальное, ностальгическое, но с верой в будущее возрождение Родины, храня в душе пушкинское: «Россия, встань и возвышайся!» С некоторыми из них (в пору девяностых годов минувшего века) был знаком лично, с другими – по переписке, по книгам, присланным в подарок. Еще ранее, в пору дальних плаваний на торговых советских судах, случалось, что ходил по улицам заграничных городов, где ходили и они, зарубежные собратья по перу. Ходил, ничего не зная об их существовании, почти не знакомый ни с одной из написанных ими строк. Но лучшее из стихов и прозы, наиболее талантливое уже тогда прорывалось сквозь кордоны запретов, сквозь атмосферу отчуждения, недоверия, сквозь рогатки политической цензуры. И попадало на страницы самиздатовских, реже официальных, газет или журналов на нашей Родине. Но только малая часть, которая не всегда возникала в ноле зрения.