Огненный лис
Шрифт:
Опорожнившись, ворона широко раскрыла массивный, костистый клюв и безбожно обкаркала больного Ройтмана с ног до головы.
— Ух, ну ты и подлюга! Смерть мою накликать хочешь? — Разъяренный Павел высунул язык и показал вороне сквозь решетки сразу два кукиша:
— Вот тебе! Вот! Не дождешься, накося — выкуси!
— Вместо ответа ворона презрительно усмехнулась и выставила на всеобщее обозрение свой общипанный, черный зад.
— Ах, ты так! — Не на шутку обиделся Ройтман. — Ну, я тебе сейчас устрою… я тебе сейчас такое устрою!
Павел
— Стой, кто идет? — Сосед Ройтмана ухватил на перевес кусок швабры.
— Тихо, приятель… тихо. Свои.
— Это понятно. Кто именно?
— Адольф Иванович Гитлер. Из дивизии СС «Галичина».
Сосед в ужасе отшвырнул от себя швабру и ловко юркнул под кровать:
— Граждане, воздушная тревога!
Но больной Ройтман уже шарил под своим матрасом:
— Сейчас, сейчас…
Внезапно из-под подушки на Павлика выскочил средних размеров крысенок. Самый обыкновенный, только вот, почему-то, с розовой поросячей мордочкой.
— Ого, — удивился Ройтман. — Ты-то здесь откуда? Тебя же, Семен Игнатьевич, выписали.
— Еще вчера выписали, сам видел.
— Ах, оставьте, прапорщик, — сморщил мордочку собеседник. — Что мне дома делать?
— Суматоха там одна. Возня мышиная.
— Ну, так шел бы в управление, на службу.
— Придумал тоже! — Фыркнул Спиригайло. — Видал я твою службу и в фас, и в профиль!
Куда уж лучше здесь, в тишине, да в покое. Вдохновения всяческие тебя посещают, великий смыслжизни сам собой постигается…
Семен Игнатьевич Спиригайло, бывший начальник Ройтмана, тяжело вздохнул:
— И в то же время бренность бытия душит. Душит, душит… Поневоле начинаешь ценить упущенное. Задумываться начинаешь, сколь много полезного можно было бы сделать для человечества — а память людская, глядишь, и сохранила бы имя мое в веках. Вот, послушай — стишки я давеча накропал:
В парке теней Вновь объявлен изгой, Рыжий туман Отголосок грозы… В парке теней Не растут арбузы, Лишь могилы одни И волков жуткий вой.— Ишь ты, спохватился! — Хмыкнул Паша. — Тоже мне, рупор эпохи… Раньше надо было способности проявлять, да мозгами работать в нужном направлении. Недаром говорится: береги честь смолоду!
— Оценить, как должно, — вздохнул Спиригайло, — пока не утрачено — не возможно. Есть ведь и такая народная мудрость: хорошая мысля приходит опосля! Все, в общем, свыше предопределено, и не нам исправлять.
— Ну, ты загнул… Прямо, философ! По-твоему выходит, что если я твои бредни выслушиваю, это угодно Всевышнему?
— Может, и так.
— Ерунда! — отмахнулся Ройтман. — А вот надоест мне сейчас, да и прихлопну я твою поросячью морду табуретом? Изменю, так сказать, ход истории, а?
— Не изменишь.
— Почему это?
— Потому что судьбы наши предначертаны там, наверху, — поднял мордочку Спиригайло.
— Провидение к ним равнодушно, рок неумолим, но изменению они не подлежат. А если в практическом смысле… Табурет-то к полу привинчен, наглухо.
Павлик недоверчиво покосился на своего бывшего, хотя и очень изменившегося, начальника, обернулся — и попробовал сдвинуть больничный табурет с места.
— Правда…
— Я же говорил. Смирись!
— Опять ты меня обскакал, — посетовал на судьбу прапорщик. — Опять мозги запудрил.
— Пятнадцать лет я у тебя на побегушках прислуживал, пятнадцать лет пытался хоть как-нибудь, хоть что-нибудь свое… ан, нет! Всякий раз ты опять при козырях оказывался.
— А как же иначе Паша? Говорится же: ты начальник — я дурак, я начальник — ты дурак…
— Больно умный ты! — Съязвил Ройтман. — Только я тогда никак в толк не возьму, отчего же тебя, такого умного, прирезали, как поросенка?
— Это дело другое, — вздохнул покойный Семен Игнатьевич. — На чужое позарился, память друга старинного предал, сына его гонениям подвергал… вот и поплатился.
— Насчет гонений… это ты про братца моего? Про Виктора?
— Про него, родимого. Про него, касатика.
— Так что же выходит — он тебя… того?
— Нет. Его там и близко не было. — Спиригайло вельнул серым хвостиком и улегся возле подушки, поудобнее. — Нашлись люди пострашнее. На дороге, от станции к садоводству, девку-медичку ко мне подослали. Слово за слово — она шасть в кусты, по ногам, по грудям себя оглаживает… ну, я и не устоял.
— И чего?
— Ничего. В самый интересный момент она меня скальпелем в печень — и привет родне!
— Отлюбился.
— Фу-у, жуть какая! — скривил губы Павлик. — Но ты больно-то уж не отчаивайся. Все там будем.
— Да я и не отчаиваюсь. Где-то даже, по большому счету, рад… Например, вот, от жены, змеюги подколодной, избавился. К тому же — лестно! Не от старости дряхлой дуба дал, а на красивой молодой бабе.
— Мечта, да и только! — Фыркнул прапорщик.
— А ты как думал? По сравнению со смертью Заболотного моя — вообще картинка!
— Кстати, а как он загнулся-то? И куда пропал? У нас его все управление разыскивало.
— Ментов питерских поголовно на уши поставили — и нечего! Ни гу-гу, как в дымоход вылетел.
— Почти так и случилось, — ответил Спиригайло, потянулся за Пашиной пачкой и с удовольствием прикурил, выпуская дым из поросячьего пятачка. Сожгли его. Живьем. На одном из фортов, недалеко от Кронштадта.
Семен Игнатьевич перехватил поудобнее серыми лапками сигарету, откашлялся:
— Да что рассказывать! Сам у него и расспроси.