Огненный лис
Шрифт:
— Ты кашу заварил? — хмурил брови тогда ещё подполковник Бойко.
— Ага, — пустил слюни Карла.
— И перестарался?
— Переборщил немного…
— И что теперь с тобой делать прикажешь?
— Может, отпустите вы меня, товарищ начальник, а? Ведь верой и правдой, столько лет… столько зим. Для общего дела ведь старался — сами же просили Витька подставить… Хотел как лучше!
— Сработало. Отпустили. И даже с документами на выезд помогли.
— Вот Карла и ушел. В дураках ему оставаться было не с руки, изворотливый ум, смекалка и развитый великолепно
— Ясно же, что это сегодня товарищ начальник добрый. А завтра? Переменится что-нибудь где-нибудь наверху — и все, пожалуйте бриться! Достанут, откуда угодно…
— Нет уж! Нырять, так нырять, — усмехнулся Карла наивности «куратора», и на всякий случай сварганил себе заграничный паспорт на чужое имя.
Разумеется, ни в какую Аргентину он не собирался. Нечего ему там было делать.
А собрался Ян Карлович поступить намного хитрее. И махнуть из Швеции не в Америку или на Гавайи, куда все обычно стремятся, а общедоступную, бестолковую Польшу. К двоюродной тетке с непроизносимой девичьей фамилией, о существовании которой не могла знать ни одна спецслужба.
В последний раз Россию тетушка видела осенью сорок второго года, когда фашистские оккупанты запихнули её, совсем ещё маленькую девочку, в поезд, и отправили батрачить на поля фатерланда. Однако, по назначению эшелон с малолетними узниками так и не прибыл — польские партизаны что-то там в суматохе войны перепутали, и пустили его под откос вместо вражеской живой силы и техники.
Тетушка выжила чудом. Не помня себя выбралась из-под горящих обломков, и после долгих скитаний попала на двор к местным жителям, которые её приютили. Со временем она подросла, напрочь забыла русский язык, после войны вышла замуж и осела в старинном городе Кракове. Мужем её, по странной прихоти судьбы, оказался бывший советский военнопленный, послуживший во время оккупации Польши полицаем — дальний родственник Яна Карловича, так сказать, «нашему забору двоюродный плетень». На Родине он считался геройски погибшим в бою, и по вполне понятным причинам не горел желанием сообщать о себе компетентным органам ни в суровые сталинские годы, ни при развитом социализме эпохи товарища Брежнева.
… Карла замедлил шаг и остановился напротив витрины какого-то магазинчика. Мысли в его голове совершенно перепутались, сплелись в клубок, как несвежая собачья шерсть, и перестали слушаться. Ян Карлович очень устал за последние месяцы. Он даже подумал, что Паше Ройтману сейчас можно бы позавидовать — ну, какой с дурака спрос…
— Я извиняюсь! Не подскажете ли…
— Что? Что такое?
— Не подскажете, как на Второй Муринский пройти?
Перед Яном Карловичем стоял и вежливо улыбался невзрачный мужчина средних лет.
Видок у него был не ахти: помятые, обвисшие брючата, потрепанные штиблеты, в руке — старомодный дермантиновый портфель времен застоя.
— Вы на нем стоите, — довольно сухо ответил Ян Карлович.
— Не может быть, — удивился мужчина. — Это же проспект Шверника?
— Был — Шверника, стал Второй Муринский. Переименовали.
— Надо же… прямо, все вверх тормашками. Сегодня так, завтра — эдак… Свихнулись там, наверху! Уж лучше бы беспризорникам помогали.
— Кому? — Не сразу понял Ян Карлович. — При чем тут беспризорники?
— Ну как это — при чем? Можно сказать, будущее страны, наше будущее…
— А тебе-то до них какое дело? — Карла неожиданно для самого себя перешел в разговоре с собеседником на презрительное «ты». — До страны? До будущего этого сраного — какое тебе дело?
Собеседник даже не возмутился:
— Помилуйте, я же не посторонний какой-нибудь… не малаец, не скандинав. Я родился здесь, я здесь живу. Здесь все предки мои похоронены, в конце концов! Должно же быть у нас, у русских, чувство собственного достоинства? Честь, совесть?
— Совесть? — Повторил зачем-то Ян Карлович. — Совесть…
Он уставился невидящим взглядом на витрину, за стеклом которой слащавая девица — манекен призывала прохожих потратиться на дешевую бижутерию и китайские фотоаппараты:
— Где ты видел-то её, людскую совесть? Обираем друг друга на каждом шагу, всякую дрянь втридорога втюхиваем… Шмотки сплошь бракованные, продукты — тухлятина, лекарства дрянь, даже презервативы с дырками! Где она, совесть?
Ответа Ян Карлович не дождался. Незнакомец исчез, будто и не было его — ни «спасибо» за подсказку, ни «до свидания»…
— Ну? — Неожиданно для самого себя Карла выкрикнул это громко, на всю улицу. — Ну, что? Ур-роды моральные! Где она прячется, совесть нации? Шкурники, мать вашу… лишь бы брюхо набить, денег побольше нахапать — и за бугор. А остальное — зарасти говном! Ни морали, ни идеалов, но все туда же… Совесть? Нет её у меня! Кончилась. Ясно вам? Нету! Я такой же, как все, понятно?
Карла шагнул к шарахнувшимся по сторонам прохожим, вывернул наизнанку карманы, рванул рубаху, и пуще прежнего заорал:
— Смейтесь, сволочи! Развлекайтесь! Добро пожаловать на душевный стриптиз…
Глава 3
— Сначала он служил в войсках Фридриха II Великого, а уж после был пленен и назначен лакеем к самому генерал-фельдмаршалу Апраксину…
— Круто заливаешь, Петрович!
— Ничего я не заливаю, Борюсик, — снисходительно усмехнулся рассказчик. — Говорю, как было. Значит, а к двадцати годам высочайшим соизволением за усердие и смекалку зачислили его в Киевский мушкетерский полк.
— Мужики, давайте работать! — вмешался в разговор третий собеседник. Не ровен час нагрянут, а проходов толковых нет, тумбы не установлены и края…
— Погоди, Славик, — отмахнулся Петрович. — Успеем. Дай я сперва растолкую этому сермяге насчет своих родовых корней, чтобы он, пролетарий потомственный, слюной захлебнулся.
— Да я чего? — Пожал плечами Славик. — Я же за всех пекусь. Не понравится заказчику — и плакали наши башли.
— Ладно, все правильно, — согласился Борюсик. — Но пусть уж Петрович наш потешится на старости лет. Слышишь, Петрович? Ври давай дальше про свое благородное происхождение.