Огненный плен
Шрифт:
— Сволочь… — сказал один солдат, заглядывая прямо мне в глаза.
— Кто? — глухо спросил я.
— Ты… вы все, фашисты…
Закрыв глаза, я привалился к борту. Как странно складывается моя судьба. Я думал о Юле, о том, что она меня ждет. Я вспоминал дни, когда мы были вместе, нашу стремительную и сумасшедшую любовь. И хотелось задержаться мне в этом прошлом, чтобы не стать частью будущего. Частью, которая будет еще более короткой, чем любовь с Юлей.
К концу дня, преодолевая заторы и заливая воду в кипящий двигатель, мы добрались до Черкасс. Мое прошлое и будущее теперь связывала узкая паромная переправа через Кременчугское водохранилище. Немецкая артиллерия добралась уже и сюда. Столбы воды то и дело уходили в небо, и рядом переворачивалось очередное ветхое суденышко — самодельный плот или лодка. Наша полуторка стояла на едва ли не единственном понтоне. Я видел восточный берег, и странно было это — он не приближался, в то время как берег, где остались Черкассы, уходил вдаль. Оставалось не более двухсот метров до берега, когда я вскочил, ударом кулака повалил на пол одного красноармейца, с размаху врезал в грудь ногой другому и, шагнув на борт, сильно оттолкнулся…
С того момента, как меня вызвали из операционной к бригадному врачу Канину, это был первый за две недели раз, когда тело мое коснулось воды.
Вырвавшись наверх, чтобы не быть оглушенным очередным разрывом, я схватил ртом воздух и развернулся лицом к переправе. Еще не отойдя от полученных ударов, бойцы поднимались с пола, и хуже всего пришлось тому, кому я угодил ногой в грудь. Прости, приятель, от этого не умирают, а вот меня ты вез на казнь…
Удар тупым носком тяжелого солдатского ботинка, который я получил в паре с левым по приказу комбата, сбил красноармейцу дыхание, и теперь он не мог даже закричать. А второй зажимал рукой нос, из которого хлестала кровь, и приходил в себя.
Отчаянно махая руками, я поплыл в сторону от переправы. Мой прыжок остался незамеченным — много кто в этот час валился в воду и при более захватывающих обстоятельствах. Через минуту я снова развернулся…
Мазурин стоял на кабине, пытаясь разглядеть меня среди десятков находящихся в воде людей. Чтобы еще больше затруднить ему работу, я поднырнул и в воде стянул через голову обноски деревенского предателя.
Я видел, как чекист, ухватив кулак зубами, морщился и качал головой. Наверное, он громко выл при этом, но слышать этого мне было не дано…
Люди выбирались на берег сплошной массой. Кто в форме и даже при головном уборе, кто без оружия и расхристанный, кого-то затаскивали. Когда мои ноги коснулись дна, я подхватил на плечи труп одного из младших командиров — сержант, кажется… у меня резало в глазах… и понес на берег.
Мог ли меня найти сейчас Мазурин? Вряд ли. Неглупый парень он был и понимал, конечно, что не для того я сиганул за борт, чтобы сейчас стоять столбом и ждать его появления…
Пронеся сержанта еще метров триста, я аккуратно положил его на спину и рассмотрел. Пуля вошла ему в лоб над левой бровью, и, прежде чем умереть, он изрядно наглотался воды. Сняв с него гимнастерку, галифе и сапоги, я быстро переоделся. Размокшая красноармейская книжка лежала в левом кармане гимнастерки. Фото веснушчатой девчушки мне пришлось выкинуть. Равно как и письмо из дома. Но прежде я прочитал его, чтобы знать: я — Макар Голубев, деревня моя — Чаны Новосибирской области, отец мой похоронен без меня и дома голод. Папиросы лежали в кармане галифе, но использовать их по назначению было невозможно.
— Братишка, есть закурить?
Солдат остановился, вынул из кармана кисет и протянул мне. Я скрутил что-то очень похожее на сигарету и сунул в рот.
— Как-то странно ты крутишь? — еще без подозрения, а скорее удивленно заметил солдат.
Вот так и прокалываются, подумал я. Именно так, и никак иначе. Я никогда в жизни не крутил козьих ножек.
— У меня руки дрожат, братишка…
— А-а, — ответил солдат. — Только призвали, паря, да?
— Так и есть.
— Ну, тогда ищи свою винтовку, сержант, иначе ротный тебе задницу намылит! — И он поплелся дальше, став частью огромной широкой ленты, уходящей от переправы на восток… Мне кажется, этих людей даже никто не окликал и не разбирал по подразделениям. Полный, всепоглощающий, животрепещущий хаос. Все просто уходили на восток.
Закупоренный в себе и отупевший, я шел вместе с какой-то частью, и все меня узнавали. Делились хлебом, табаком, спичкой. За спиной моей болталась винтовка, на голове — пилотка, найденная по дороге. Мы шли пешком и о чем-то разговаривали. А я думал о Юле и о том, что делать, когда это бессмысленное движение, наконец, упорядочится и командиры начнут разбирать толпу по подразделениям.
Пройдет еще немало дней, прежде чем пойму, как я смог это сделать. Уже догадываясь, что никогда уже мне не быть доктором Касардиным, а быть сержантом Голубевым, уже рассчитывая свою жизнь вперед на несколько лет, я вместе с отступающими частями добрался до Золотоноши. Я думал о том, как мне исчезнуть, как уехать, размышлял о будущем как о совершенно реальной перспективе, но ничуть не удивился, когда ноги мои сами дошли до места, от которого в свете рассуждений моих следовало держаться подальше.
Выходит, я знал, что сюда приду.
На лавочке городской аллеи, напротив Дома культуры, перелицованного в штаб дивизии, сидел человек в форме подполковника НКВД. Я подошел и сел рядом. Подполковник посмотрел на меня да так и остался сидеть — вполоборота, не сводя с меня глаз. Он словно хотел убедиться, что все продумано, что не ошибка меня привела сюда. Вынув коробку «Герцеговины Флор», он закурил и положил коробку на лавочку. Я дотянулся, взял из нее сигарету и прикурил от зажженной подполковником спички. Он уже не смотрел на меня. Он курил и сплевывал под ноги.
— Правильно ли я понял — твоя семья будет в безопасности, если ты меня доставишь?
— Мы об этом уже говорили, — едва слышно ответил Мазурин.
— То есть сказать, что мое появление в НКВД мгновенно снимает с твоих родных печать «врагов народа», не значит сильно погрешить против истины?
— Я тебя доставляю, мою семью снимают с госдачи, и они возвращаются домой.
— Кто со мной будет работать там?
Он пожал плечами.
— Мое дело — доставить.
— Понятно…
Вытянув ноги, я затянулся и лег на скамейку.
— Мазурин, среди моих документов было фото. На нем изображена девушка. Где она?
— Дома.
— Если бы ты не привез меня, поиски продолжались бы?
— Непременно.
— И тогда Юля стала бы разменной картой?
Мне хотелось услышать об этом, хотя я знал правду и без Мазурина.
— Думаю, да. Ведь у тебя больше никого нет.
Вот она, чекистская выучка… «Ведь у тебя больше никого нет». Как жалко, что у человека никого больше нет и некого будет помучить. Ни больше, ни меньше.
— Мазурин, если я поеду с тобой, ты гарантируешь мне ее безопасность?
— Гарантирую.
Я рассвирепел, как бык перед красной тряпкой.
— Как ты можешь гарантировать, если она еще не стоит в планах?!
Он посмотрел на меня долгим взглядом.
— Ты забыл, о чем говорил тебе Шумов в подвале? Кажется, он напоминал тебе ее имя. — Докуривая до самого мундштука, он сказал: — Это значит, что она уже в плане. Но кому она будет нужна, когда ты окажешься на Лубянке? Вы не женаты, не родственники… Почему ты вернулся?