Огненный скит.Том 1
Шрифт:
Жорка закурил, повис на заборе, сплёвывая табачные крошки, глядел, как Леонтий обрабатывал обечайку будущей мясорубки.
Когда ему надоело смотреть, и сигарета была искурена, Жорка процедил сквозь зубы:
— И чего канителишься? Время только убиваешь. Неизвестно, сделаешь ли ещё мясорубку. Да и на кой шут она!? Неужели всего этого барахла нельзя купить? Стоит только сходить в магазин. Охота день тратить на пустяки? Смотри, какой у тебя участок! Взялся бы за дело — выращивал бы лук, чеснок или цветы, может, другое что. И денег был заработал, и время бы тратил с пользой для себя. А что твоя мясорубка! Да ещё
— Какое же пустячное, — ответил Леонтий, поглаживая ладонью тулово мясорубки. — Душа просит. — Он глубоко вздохнул.
— Причем здесь душа. Эк хватил! Польза должна быть. А без пользы, хотя и с душой, — трата времени.
Леонтий не успел возразить. Стукнула калитка. Он и Жорка оглянулись. За кустами сирени показалась Матрёна.
— Твоя идёт, — сказал Жорка.
— Идёт, — повторил Леонтий. — Счас задания станет раздавать. — Он сгрёб инструменты в кучу.
Подошла Матрёна, высокая, с обветренным скуластым лицом. Поставила сумку на землю, вытерла лицо концом платка. Леонтий сразу определил — жена чем-то недовольна: брови сведены, взгляд насупленный.
— У кого лук покупала? — спросил её Жорка, продолжая виснуть на заборе, оглядывая дерматиновую сумку.
— У Дарьи. Она мне даром отдавала, но я заплатила.
— А что — своего нету у вас? — Жорка удивлённо вытаращил глаза.
— Был да весь вышел. Леонтий, видать, подкормил его сильно — весь посох. Без своего луку теперь сидим.
Жорка посмеялся в ладонь, будто покашлял и, казалось, оживился.
— Зато это, — он покрутил пальцами, — мясо будете из…кхе-кхе… новой мясорубки кушать.
— Хоть бы ты, Егор, сказал моему, чего ради он волынится, — не поняла Жоркиной иронии Матрёна и вздохнула: — Меня он не слышит… Люди проходу не дают, смеются над нами… На днях донце у ведра потекло, вывалилось. Взялся он новое вставить. Я говорю, не канителься — в магазине легче купить. Куда там! Ему хочется талан свой показать. Говорит, сам донья вставлю…
— И вставил? — усмехнулся Жорка.
— Как бы не так! Только железо перепортил. Вот ужо я ему…
— Погоняй, погоняй его, Мотя! Не дело взрослому мужику пустяками заниматься.
— Не говори! Только время тратит на свои никчёмные безделушки. Афоня-археолог да он — двое непутёвых в нашем околотке. Мой с хомутами да с тарантасами, а тот с проектами носится — плотину и церковь починить. Церковь-то надо, а то до чего храм довели…
— А Кирилка Завалишин, Разевайрот? Тоже из ихней компании, — засмеялся Жорка. — Тот пули лить мастак, да ещё какой…
Он спрыгнул с ящика, ногой откинул его в сторону:
— Ну что ж, покеда! Удачи, так сказать, в вашем начинании. Кхе-кхе…
— Прохлаждаешься, — сказала Матрёна мужу, когда Жорка удалился и опять взялся за тачку. — Соседи работают, что-то делают, а ты… Хоть кол на голове теши — нет у тебя другой забавы, чем безделушки делать. До чего дожил: люди смеяться начинают, проходу не дают. Раскрыл бы парник! Вон как парит — пусть огурцы подышат, а то задохнутся.
— Счас раскрою, — ответил Леонтий и стал убирать с верстака инструменты.
Убрав в сарай стамески, долота и свёрла, недоделанную чурку, он направился в огород. Раскрыв парник, сунулся к грядкам земляники. Она уже отцвела, и под листьями висели крепкие с точечками семян-чешуек маленькие бело-зелёные ягодки. Леонтий перебирал
Матрёна в последнее время стала меньше понимать его, а может, и вообще никогда не понимала. И свояк Толик Евстратов, и зять Валерка, и Жорка — все они тоже не понимают. Жорка тот вроде в глаза сочувствует, а в душе думает: «Чудак сосед! Кочевряжется со своими безделушками, баклуши бьёт. Вишь, сегодня заявил: «Погоняй его, Мотя! Погоняй!» И Толик говорит, найди дело по душе, если у тебя время много свободного. Возьми хоть телка, выпои, выкорми — польза тебе. А так! Кому нужны твои сани, хомуты, дуги? Кому нужны? Ему нужны, Леонтию. Что он не может сделать для себя? Для души?
Может, он и живёт сейчас для души, а не для каких-то суетных дел. Для того живёт, чтобы окунуться в прошедшее время, теперь такое далёкое. Мысленно пройти теми дорогами, какими ходил когда-то, вспомнить полузабытое и тех, кого уже нет, но память о ком жива, и тех, кто уйдёт вместе с ним, и понять — правильно ли жил, не растерял ли чего, чему был привержен, окинуть это взором с высоких теперешних времен…
Леонтию в последнее время хотелось в детство. Думы эти он открыл неожиданно для себя, а потом понял, что они были у него в голове и раньше, но не находили отклика в душе. А теперь прорвало. С какой-то недавней поры он стал приближать время, когда можно было лечь в постель и закрыть глаза. В доме в такую пору было тихо: шаги, скрипы, шорохи замирали. Леонтий с закрытыми глазами блаженно вытягивался под одеялом и на него обрушивались мысли.
Как-то очень гнетуще на него навалилась тоска, такая тяжелая — хоть умирай живым. Пробрала она его так, что несколько дней он ходил словно неприкаянный, не зная, куда преклонить голову и чем заняться. Стало жаль ему утерянного, пролетевшего времени, своих юношеских дум об особой прекрасной жизни, которой не было.
Вспомнилась родная деревенька, какой она была полста лет назад, дедова изба с коричневыми, подзакопченными строганными стенами, с пустыми пазами, из которых вывалился пересохший мох, отец — высокий, жилистый, рассудительный и спокойный, их коняга, жеребчик Умный… Мальцом Леонтий подходил к стойлу, спрятав в кармане кусок хлеба, который давал ему отец, находил в темноте тёплые губы Умного и совал ему ломоть. Жеребчик толкался в плечо, тёрся мордой о грудь, бил неподкованным копытом в настил двора.
Память, как прожектор, высвечивала темноту прошлого, выхватывая разрозненные куски. Леонтий гнал от себя не прошенные мысли, но они возвращались вновь.
Однажды поехали с отцом за сеном. Отец разбудил Леонтия рано, чуть свет. Леонтий вышел во двор, когда отец затягивал супонь у хомута, упираясь ногой в деревянную клешню. Леонтий ощутил сыромятный дух гужей, запах дегтя… Эта картина часто всплывала в памяти, и он так мучительно вспоминал её, что руки сами запросили работы, ему захотелось материализовать свои воспоминания пусть бы в небольшой части, и он сделал хомут, хотя он был и не нужен, и повесил в сарай. Каждый день он ходил туда, вдыхал запах кожи и войлока, дёгтя, баночку которого он достал по большому случаю, мял в руках жёлтые гужи и так осязаемо вспоминал далёкое время, голубое небо, запах свежеиспеченного хлеба, сверстников, что у него кружилась голова. Он прислонял голову к хомуту и закрывал глаза.