Огненный столб
Шрифт:
Больше Анхесенамон не спорила. Возможно, ей хотелось поверить Нофрет, а может быть, она просто устала биться. Царица легла в постель одна и спала одна. Царь не пришел в ее покои, и она к нему тоже не пошла.
Холодность между ними сохранялась. Нофрет совсем это не нравилось, но она была бессильна. Можно, конечно, обратиться к царю, но что она ему скажет? Что у нее есть дар предвидения, как сказала пророчица апиру, и она увидела, что он вернется, и сообщила об этом его жене? Тутанхамон проклянет ее вмешательство. Ее госпожа
Оба были слишком горды, чтобы послушаться здравого смысла. И у обоих было на это право. Юный мужчина желал сражаться, что было в его природе. Женщина, его жена, хотела, чтобы он был в безопасности, защищал ее, занимал свое место рядом с ней, был отцом детей, которых она сможет зачать. Но если этот юный мужчина царь, а женщина — его царица, их ссора становилась государственным делом. Если царь жаждал сражаться в интересах союзника, а царица желала, чтобы он сидел дома, в безопасности, весь Египет будет страдать от последствий неверного выбора.
Они не ссорились так, как ссорятся простые люди. Их перебранки были тихими, голоса спокойными. В своем несогласии оба были очень рассудительны.
— Я помню, — говорил царь, сидя в саду с цветущими лотосами в дремотный полдень, — как про твоего отца говорили, будто он никогда не пойдет на войну, хотя и носит синюю корону — корону войны — и приказывает раскрашивать свое лицо, как лицо воина; что он боится этого, навсегда останется при своем храме и своем дворе и никогда не пойдет туда, где его жизни может что-то угрожать.
— Он не был трусом, — возразила Анхесенамон. — но бог поглощал его, не оставляя ни ума, ни духа для земных дел.
— Он ничего не предпринимал, чтобы защитить Два Царства, — настаивал царь. — Его войска делали все возможное, но без царского присутствия и без его руководства их силы уменьшались. Над нами смеются в Азии, моя госпожа. Они считают нас слабаками, слишком избалованными роскошью, чтобы защитить себя на войне.
— К войне стремятся глупцы или неразумные дети.
— Значит, я глупец или дитя, — царь поднялся со своего места. За этот год он стал еще выше ростом, похудел и загорел под солнцем и ветром. С тех пор как он родился в Фивах, прошло уже семнадцать разливов Нила. По египетскому счету, он уже стал мужчиной и не обязан был слушать своих советчиков.
Теперь в нем бушевал гнев, гнев молодого человека. Он поклонился, резко повернулся и ушел.
Ни разу с тех пор, как они были женаты, царь не покидал свою госпожу, не поцеловав или не приласкав ее. Царица была так же разгневана, как и он: на ее щеках появился легкий румянец, глаза сверкали. Если бы он поцеловал ее, она бы точно его ударила.
Тутанхамон увлекся военными искусствами: стрельбой из лука, ездой на колеснице, упражнениями с копьем и мечом. Царица же занялась искусством управлять, быть царицей и хозяйкой большого дома. Будь они хеттами, такое разделение было бы вполне обычным и правильным. Но в Египте, где царь вместе с царицей участвовали во всем, кроме войн, видеть
Посольство хеттов попало в сложное положение. Царь готовился к войне против страны Хатти, а ее посол находился и Мемфисе. Хаттуша-зити получил аудиенцию у царя, его послание было выслушано с царственной любезностью. Посол просил царя отказаться от войны, чего, конечно, тот не стал бы делать для хетта, если уж не хотел сделать для своей царицы. Слова, которыми они обменялись, были так же привычны и незначащи, как фигуры танца.
Но, как и фигуры танца, эти слова недолго задержались в памяти. Хаттуша-зити должен был вернуться в свою страну, прежде чем царские войска выступят в поход; царь ему не препятствовал и не собирался удерживать его как пленника. Так требовали понятия чести и правила ведения войны.
Нофрет простилась с братом на рассвете того дня, когда он возвращался назад в Хатти. Лупакки пропьянствовал почти всю ночь, как и остальные хетты: царь устроил для них пир — пир для достойных противников. Царица там не присутствовала, и Нофрет тоже. Анхесенамон обедала одна в своем дворце, отказавшись даже от общества придворных дам. Она рано отправилась в постель и так хорошо притворялась спящей, что Нофрет ей почти поверила.
У нее слипались глаза от недосыпа. Лупакки был утомительно жизнерадостен, на него действовали вино и радость от скорого возвращения домой из этой чужой жаркой страны. Он обнял Нофрет с радостью, быстро сменившейся хмельными слезами.
— Аринна, возвращайся со мной. Мы теперь враги Египта — и не будет бесчестным забрать тебя назад, на родину.
Да, имена обладали силой, а брат назвал ее так, как звали до того, как она попала в Египет. Но имя не могло ее заставить, оно больше не принадлежало ей. И все же прежде было именно так; и оно до сих пор являлось ее хеттской частью.
А взять имя назад, покинуть ту ее часть, которая принадлежит Египту, и снова оказаться среди своего народа? Говорить на родном языке, жить в женском доме, под накидками и вуалями, как подобает женщине, выйти замуж за воина, ткать ему боевые плащи и перевязывать раны… Вот и все, и не было и не будет никакого Египта.
Нофрет вздрогнула.
— Я привыкла жить здесь.
Лупакки отстранил ее. Внезапно он показался ей незнакомцем, совершенно чуждым в Египте человеком, с крепкими пальцами и широченными плечами. Она моргнула. Перед ней снова стоял ее брат, красивый сероглазый юноша в одежде хеттского воина, на глазах трезвеющий и явно начинающий сердиться.
— Стало быть, тебе по вкусу рабство?
— Враги поймали меня и продали в рабство, когда мне было девять лет от роду, — сказала она, отрывисто выговаривая слова. — А где были вы? Почему никто не разыскал меня, прежде чем я оказалась на невольничьем рынке в Митанни? — Она заставила себя замолчать, схватила его за край плаща и удержала, прежде чем он успел отвернуться. — Нет! Я не хочу расставаться с тобой в гневе.
— Можно вообще не расставаться, — промолвил Лупакки.