Огненный столб
Шрифт:
— Еще лучше, — ответила Нофрет, поборов, наконец, скованность. Спорить с Лупакки всегда было бесполезно — он только смеялся и продолжал твердить свое. — Она дочь своей матери. На свете никогда не было женщины прекраснее Нефертити.
— А ты видела ее собственными глазами, — вздохнул Лупакки. — Какое везение! Я уже почти готов пожелать стать рабом.
— Ты бы был еще хуже меня, — заметила Нофрет и потащила его за собой в зал приемов. — Вот. Послушай, какое здесь эхо.
Лупакки с удовольствием послушал. Пустой зал был освещен лучами солнца,
Сердце Нофрет дрогнуло. Но это не было предзнаменованием. Однажды, лишь однажды, захватчики правили в Египте. Их изгнали, их имена преданы забвению Хетты никогда не сделают ничего подобного.
В этом не было также ни насмешки, ни угрозы. Просто невинное развлечение молодого человека в месте столь чуждом ему, что оставалось только изумляться.
Нофрет казалось, что, глядя на него, она будет чувствовать себя старой — старой и отчужденной. Странно, но ничего подобного не случилось. Она больше не принадлежала стране Хатти и не могла, но это все равно был ее брат. Странное ощущение.
Странное, немного тревожное, но все же обнадеживающее. Она владела большим, чем думала, и, считая себя такой одинокой в мире, на самом деле имела свое место и свою родню.
35
Хетты не пробыли в Мемфисе и десяти дней, когда вернулись царь, и царица. Между ними чувствовалась какая-то напряженность: это Нофрет заметила сразу же. Ничего очевидного, но уезжали они в одной колеснице, Тутанхамон обнимал жену и ее руки, державшие поводья, а вернулись в разных. Оба улыбались, как и всегда, рука об руку вошли во дворец, демонстрируя все признаки хорошего расположения духа, но в их поведении явственно проглядывал обряд, а не искренняя симпатия.
Нофрет узнала причину еще до конца дня. Царь собирался воевать.
Анхесенамон говорила об этом с холодным бесстрастием, обращаясь больше к стене, чем к Нофрет, пока та очищала от краски лицо своей госпожи и готовила ее ко сну.
— Все очень просто. Хатти напала на Митанни и одолела ее. Царь Тушратта мертв. Тебе это известно?
— Да, — ответила Нофрет, стараясь, чтобы ее голос звучал невыразительно.
— Я уверена, — продолжала Анхесенамон, — что ты порадовалась. Хатти стала еще более могущественной, чем прежде. Однако для нас все усложняется. Митанни была нашим союзником. Хатти, сокрушив ее, стала нашим врагом.
— Хетты полагают, что нет, — сказала Нофрет. — От них прибыли послы. Они в гостевом доме и ждут, когда их вызовут.
— Пьянствуют, вероятно, — заметила Анхесенамон, — и поднимают очень много шума. — Она покачала головой. — Вряд ли мой господин станет слушать их. Они проехали всего лишь в Мемфис. Кое-кто другой добрался даже до Абидоса, застал нас, когда мы совершали обряд поклонения богам, обнял колени моего мужа и умолял помочь его народу.
— И твой муж поднял его
Анхесенамон бросила на Нофрет свирепый взгляд.
— Не смейся над ним. Он отправил просителя отдохнуть и подкрепиться — а сам заперся с господином Аи и остальными членами совета.
— И сказал, что они могут советовать все, что угодно, но он собирается драться на войне. — Нофрет повесила парик своей госпожи на подставку, пригладив многочисленные, украшенные бусинами косички.
— И кто же союзник?
— Ты когда-нибудь слышала об Ашуре?
— В стране Хатти его называют Ассирией. Тамошний царь не старше египетского. Говорят, он полон стремления драться и полагает, что если Египет и Ашур будут воевать вместе, то смогут раздавить Хатти.
— Ты разговаривала с хеттами, — в словах Анхесенамон прозвучало утверждение, а не вопрос.
— Разве это измена? — спросила Нофрет.
Царица наклонилась на своем кресле, уперев локти в колени и положив подбородок на руки, и вздохнула.
— Вряд ли я знаю, что такое измена. И совсем не хочу, чтобы мой муж отправлялся на войну. Наверное, ты назовешь меня плохой женой. Все хеттские женщины чувствуют себя несчастными, если их мужья не сражаются, как подобает мужчинам.
— Насколько я помню, они представления не имеют, что для мужчины возможна какая-то иная жизнь.
— И никогда не спорят? Никогда не просят их остаться дома?
— Они не осмелятся. Такой мужчина считается трусом, посмешищем в глазах людей.
Анхесенамон закрыла лицо руками. Голос ее прозвучал приглушенно, но ясно:
— Он тоже так думает. Он сказал, что я хотела бы обращаться с ним, как с младенцем, сдувать с него пылинки, оберегать его, и так до самой смерти. Тутанхамон считает, что царь должен воевать. По его мнению, царь, который не сражается, предоставляя это своим военачальникам, вовсе не царь, а ребенок, посаженный на трон с короной и скипетром, чтобы все над ним потешались.
— Он вошел в возраст мужчины, — заметила Нофрет. — Разве ты можешь запретить ему желать того, что желают все мужчины?
— Он хочет покинуть меня. А вдруг его убьют?
Нофрет прикусила язык, чуть не ответив так, как отвечают хетты: если мужчину убивают, женщина оплакивает его. Но Анхесенамон пришлось оплакать слишком многих. Она, наконец, обрела радость и вместе с ней любовь. Если Тутанхамон погибнет, она лишится всего. И вряд ли обретет это снова.
Нет. Нельзя искушать богов отнять его.
— Не убьют. Он может идти на войну, устремляться в битву, но его люди защитят своего царя, жизнь их царства. Они не допустят, чтобы его убили.
Нофрет чувствовала в своих словах вкус правды, хотя под ней была горечь. Царь не погибнет в битве, не умрет в Азии. Где он умрет, как умрет…
Она закрыла глаза души, не желая видеть, где и как умрет царь. Чтобы успокоить госпожу, сейчас достаточно сказать то, что она хочет услышать.
— Он вернется к тебе. Положись на его войско.