Огнепад (Сборник)
Шрифт:
Но так или иначе нас ждал выпускной бал.
* * *
Гробы стояли у кормовой переборки склепа – на том, что бывало полом в те минуты, когда «верх» и «низ» приобретали значения. На пути сюда мы спали в них годами, не осознавая течение времени – метаболизм носферату слишком неспешен даже для сновидений. Однако тело требовало перемен. Со дня прибытия никто из нас не приходил сюда вздремнуть: мы опускались в гробы, только чтобы избежать смерти.
Но после гибели Шпинделя Банда взяла привычку
Агатовая пластина, врезанная в отодвинутую крышку, была темна; другие светились одинаковыми и редкими узорами сине-зеленых огоньков. Никаких перемен. Ни ползущих кардиограмм, ни сияющих пиков и впадин под метками «ЭЭГ» или «ЭКГ». Тут можно было сидеть часами, днями, и ни один диод не подмигнул бы. Когда разговор заходит о живых трупах, акцент лучше делать на второе слово.
Топология Банды подсказывала, что при моем появлении у руля стояла Мишель, но заговорила, не оборачиваясь, Сьюзен:
– Никогда с ней не встречалась.
Я проследил за ее взглядом. Она неотрывно смотрела на табличку с надписью: «Такамацу», висящую на закрытом саркофаге. Второй лингвист и многоядерник.
– Всех остальных я видела, – продолжила Сьюзен. – На тренировках. Но никогда не встречала собственного дублера.
Такое поведение наверху не одобряли. Да и зачем?
– Если хочешь… – начал я.
Она покачала головой.
– Но все равно спасибо.
– Или кто-то из твоих… могу только представить, что Мишель…
Сьюзен улыбнулась, но холодно:
– Сири, Мишель сейчас не в настроении с тобой разговаривать.
– А… – Я промолчал, давая остальным возможность высказаться.
Поскольку никто не заговорил, я развернулся назад, к люку.
– Ну, если кто-то из вас передума…
– Нет. Никто из нас. Никогда, – произнес уже Головолом. – Ты лжешь, – продолжил он. – Я вижу. Мы все видим.
Я моргнул:
– Лгу? Нет, я…
– Ты не говоришь, а слушаешь. Тебе плевать на Мишель и на всех нас. Тебе нужны наши знания. Для отчета.
– Это не совсем правда, Головолом. Мне не все равно. Я знаю, как переживает Ми…
– Ты ни хрена не знаешь. Пошел вон!
– Извини, что расстроил, – я перекатился вдоль продольной оси и уперся ногами в зеркало.
– Ты не можешь знать Мишель, – прорычал он, когда я оттолкнулся. – Ты никого не терял, у тебя никого не было. Оставь ее в покое.
* * *
Головолом ошибся по всем пунктам. Шпиндель, по крайней мере, умер, зная, что Мишель его любит.
Челси умерла, полагая, что мне наплевать. Прошло два года, если не больше, и хотя время от времени мы созванивались и переписывались, но во плоти ни разу не встретились – с того дня, как она ушла. А потом Челси воззвала ко мне из оортовых глубин, сбросила в накладки срочное голосовое письмо: «Лебедь. Позвони, пожалуйста, СЕЙЧАС ЖЕ. Это важно».
Впервые, сколько я ее знал, она отключила видеосигнал.
Я понимал, что это важно. Даже без картинки и из-за ее отсутствия догадывался – дело скверно; понимал, что все еще хуже, по обертонам голоса. Предугадывал летальный исход. Позднее я выяснил, что она попала под перекрестный огонь: реалисты засеяли бостонские катакомбы штаммом фибродисплазии – легкая корректировка, точечный ретровирус – одновременно террористический акт и иронический комментарий по поводу стылого паралича, в котором пребывали обитатели Небес. Вирус в четвертой хромосоме переписывал регуляторный ген, управляющий окостенением, и сооружал метаболический обход из трех локусов семнадцатой.
Челси начала отращивать себе новый скелет. Суставы окаменели на пятнадцатом часу после заражения, связки и сухожилия – на двадцатом. К этому моменту врачи перешли к клеточному голоданию, пытаясь замедлить развитие вируса, лишив его метаболитов, но они лишь оттягивали неизбежное, притом ненадолго. На двадцать третьем часу в кость превращалась поперечно-полосатая мускулатура.
Это я выяснил не сразу, так как не перезвонил. Мне подробности не требовались: я по голосу понял, что Челси умирает. Очевидно, она хотела попрощаться. А я не мог заговорить с ней: сначала хотел узнать, как это правильно делается. Несколько часов прочесывал ноосферу в поисках прецедентов. Способов умирать в избытке; я нашел миллионы описаний, касающихся этикета: последние слова, обеты и подробные инструкции для расстающихся навеки. Паллиативная нейрофармакология. Еще растянутые сцены смерти в популярной литературе. Я просеял все и выставил дюжину передовых фильтров, отделяющих зерна от плевел.
Когда она позвонила снова, новость уже распространилась: вспышка голем-вируса раскаленной иглой пронзила сердце Бостона. Против эпидемии приняты эффективные меры. Небеса в безопасности. Ожидаются незначительные жертвы. Имена пострадавших не разглашаются до того, как будут извещены родственники.
А я так и не нашел принципов, закономерностей; у меня на руках были только отдельные случаи. Завещания и заветы; беседы самоубийц со своими спасателями; дневники, извлеченные с треснувших подводных лодок и мест лунных аварий; мемуары; исповеди на смертном одре, нисходящие к прямой линии ЭКГ. И расшифровки записей «черных ящиков» с обреченных звездолетов и падающих космических лифтов, завершавшиеся огнем и радиошумом. Все уместно и бесполезно. Ничего о ней.
Она позвонила опять, и снова экран был пуст, а я все не отвечал…
На последнем звонке она не стала меня щадить. Ее устроили как можно удобнее: гелевый матрац прогибался под каждый выверт сустава и каждую прорастающую шпору, ее не оставили страдать. Шея выгнулась вниз и вбок, заставляя бесконечно смотреть на скрюченную лапу, когда-то служившую Челси правой рукой. Костяшки распухли до размеров грецкого ореха. Кожу на плечах и предплечьях растягивали пластины и усы эктопической костной ткани, ребра тонули в загипсованной плоти.